— Оставь меня, друг, и иди. Больше нет моих сил мучить тебя. Ты сам бредешь из последнего. Уходи, Спиридон, прошу тебя.

Но матрос молча садился рядом с ним и со спокойной твердостью говорил полушутя:

— Ну, и я посижу с тобой, Василий Михайлович. Без тебя и у меня ноги не идут.

Головнин поднимался и снова брался за ремень Макарова.

Ночью шли тем самым оврагом, где накануне видели погоню. К рассвету добрались до высокого густого леса. Здесь беглецы решили передохнуть несколько часов и, выбрав место посуше, настелили еловых лап и легли на них потеснее, чтобы согреться хоть сколько-нибудь. Отдохнув немного, продолжали путь, стараясь поскорее уйти от тех мест, где могли встретить людей. Шли теперь лесом. Это был девственный хвойный лес. Кроны гигантских елей были настолько густы, что не было видно неба. Итти приходилось звериными тропами, на которых в сырых местах ясно видны были следы оленей и диких коз, оттиски медвежьих лап с острыми когтями.

— Будем осторожны, — предупредил Василий Михайлович:— японские медведи весьма злы, они сами бросаются на людей.

На всякий случай он приготовил копье, наточив долото о камень, и заставил других наточить ножи.

Шли по-прежнему на север, теперь уже по компасу Хлебникова. Поэтому даже звериными тропами можно было пользоваться не всегда. Чаще всего приходилось лезть прямиком, ничего не видя в двух шагах, по бурелому. Лес был мертв, пустынен, бесконечен. И это непрерывное движение сквозь дикие, непролазные дебри, сквозь встречавшиеся иногда на пути глубокие снежные сугробы приводило беглецов в состояние злобного отчаяния.

Следовали за Хлебниковым, который шел впереди со своим самодельным компасом в руках, и единственно, что все различали, — это то, что идут вверх или вниз.

Первую половину дня беглецы спускались в какой-то овраг, пока не вышли на берег небольшой горной речушки, по-весеннему бурной и пенистой, бешено скакавшей через огромные камни, что лежали на ее пути, через стволы поваленных деревьев. На берегу речки остановились и, уже не боясь обнаружить себя в этом диком месте, развели костер. Тепло его немного прибавило им силы. Они согрели воду в чайнике, который унесли с собой из тюрьмы. Вода нужна была им, чтобы распарить и как-нибудь проглотить засохшую, покрытую плесенью рисовую кашу, заготовленную месяц назад.

Проглотив по горсти отпаренного риса и запив его несколькими глотками горячей воды, беглецы перебрались по стволу упавшей лиственницы на другой берег речушки и снова углубились в чащу. К вечеру лес стал редеть, над головами показалось небо густой вечерней синевы. Горели в лучах заходящего солнца стволы старых сосен, намечавших перевальную линию хребта. Где-то в вершине ели дрались сойки, оглашая; лес крикливыми голосами. Вдали дятел звонко стучал в сухое, дерево.

— Никак конец горам? — порадовался Хлебников, пряча компас в карман. — Может быть, оттуда, — указал он на освещённые солнцем стволы сосен. — мы увидим море...

— Да уж пора бы, — отозвался Шкаев. — Ишь, сколь долго лезем, не зная куда!

Василии же Михайлович промолчал. Он вовсе не был уверен, что горы скоро кончатся. И действительно, моря беглецы не увидели с вершины хребта. Там началась глубокая падь, а за падью поднимался новый хребет, покрытый лесом, и справа и слева снова выросли такие же лесистые вершины гор.

Так брели еще несколько дней, потеряв счет хребтам, преодолевая снежные завалы, горные речки, дикие каменистые ущелья, крутизны, испытывая голод, выворачивающий внутренности, холод, нечеловеческие страдания. Особенно сильно страдал Василий Михайлович. Глядя на исхудалые, осунувшиеся лица своих товарищей, он с небывалой еще остротой снова начинал чувствовать себя виновником их бедствий. К тому же нога, распухшая, как колода, болела все мучительнее. От этой боли он не знал отдыха даже тогда, когда удавалось лечь и согреться около костра, в то время как другие спали мертвым сном. Особенно мучительно было для Василия Михайловича спускаться с горы. Если на склонах еще лежал снег, то он садился на него и так съезжал, как на салазках, помогая себе копьем, которое в случае надобности служило ему и тормозом.

Однажды путь беглецам преградила высокая, покрытая мхом скала. Подняться на вершину ее Головнин не мог, держась за кушак Макарова, ибо при таких условиях сам Макаров не в силах был бы преодолеть это препятствие. И вот, укрепив здоровую ногу на небольшом каменном выступе, а больную перекинув через склонившееся молодое деревцо, росшее среди камней, Головнин стал дожидаться, когда Макаров поднимется наверх и поможет ему. Но Макаров так ослабел, что, поднявшись на скалу, упал без чувств. Вдруг выступ, на который опирался Василий Михайлович, обрушился под тяжестью его тела. Он схватился за ствол деревца и повис на нем на одной руке, как когда-то над палубой брига «Феникс».

Между тем Макаров продолжал неподвижно лежать на вершине утеса. А Хлебникова и остальных товарищей поблизости не было, — они поднимались на скалу где-то стороной. Схватиться за деревцо второй рукой Василий Михайлович не мог и продолжал висеть над стосаженной пропастью. Боль в руке становилась такой сильной, что мутилось сознание. Взглянув в отверстую под ним бездну, он почувствовал, что сейчас сорвется и упадет...

Но пришедший в себя Макаров уже спешил к нему на помощь.

— Держись, Василий Михайлович! — крикнул он и, упершись ногой в едва заметный выступ камня, кинул Головнину колец спасительного кушака, за который тот ухватился свободной рукой. Собрав остаток сил, Макаров вытащил своего капитана на утес, рискуя вместе с ним полететь в бездну.

Глава восемнадцатая

ТЯЖКИЕ ИСПЫТАНИЯ

Горам не было конца. Все круче становились подъемы, все чаще неприступные скалы преграждали путь. Мертвая тишина стояла вокруг. Не слышно было ни птиц, ни зверей. Безмолвная пустыня лежала впереди. Каждый шаг стоил нечеловеческих усилий. Лица беглецов распухли от укусов бесчисленных комаров и были покрыты ранами.

Веселый и добродушный Шкаев перестал шутить и брел, понуря голову. Макаров, тащивший Василия Михайловича на своем кушаке, все чаще останавливался сам и ложился отдохнуть, тяжело дыша. Руки его были в крови, пальцы разодраны об острые камни, за которые приходилось хвататься при крутых подъемах. Лицо его, заросшее бородой, покрытое грязью и потом выражало тяжкие страдания. Иногда он тяжело вздыхал, иногда бормотал еле слышно:

— Дойдем ли, братцы?..

Хмурый Васильев, с голодным взглядом потухших, ввалившихся глаз, тоже еле шел, держась позади остальных. Симанов часто тихо стонал. Хлебников, занятый своим самодельным компасом и поисками лучшей дороги, не жаловался, хотя страдал не меньше других. А все силы и мысли самого Василия Михайловича были заняты тем, чтобы преодолеть боль в ноге и не останавливаться.

Перед заходом солнца беглецы, ценою страшных усилий, достигли высшей точки главного горного хребта на Матсмае. Леса здесь уже не было. Только кое-где росли отдельные деревья, погнутые ветрами. Вершина хребта была покрыта горным тростником, в зарослях которого еще лежал толстый слой снега. Здесь, считая себя в безопасности, беглецы снова развели огонь и стали готовить ужин из черемши и конского щавеля, собранных тут же. Затем высушили платье у огня и построили камышовый шалаш для ночлега. Поев вареной травы, приправленной горстью заплесневелой рисовой каши, они легли спать. От жестокой усталости после двух бессонных ночей все быстро уснули. Уснул и Василий Михайлович, несмотря на мучительную боль в ноге. Но перед рассветом в шалаше стало так душно, что он проснулся и вышел наружу. Вышел — и замер, пораженный открывшимся перед ним величественным видом...

Небо было ясное, и звезды блистали на нем с такой яркостью, словно в эту ночь приблизились к земле. Внизу, в ущельях, клубились тучи, — видимо, там шел дождь. Горы лежали в такой тишине, что Василий Михайлович невольно прислушался, словно хотел уловить ухом шорох туч о горные утесы.