На этом допрос окончился, и пленников повели к общей городской тюрьме, которая находилась довольно далеко от замка.

День разгулялся. Косые лучи заходящего солнца бросали от деревьев длинные тени. Стояла ласковая тишина. В садах с омытых дождем яблонь еще падали прозрачные капли воды. В воздухе плавал густой запах бальзамических тополей, что росли вдоль улицы. В такой вечер было особенно тягостно итти в тюрьму.

Но Василии Михайлович с твердостью и необыкновенной страстностью неожиданно обратился к Хлебникову:

— А знаете, Андрей Ильич, во мне все ж таки живет надежда, что в конце концов мы освободимся и возвратимся в Россию. Вот увидите!

На это Хлебников, вовсе не ощущавший в себе в эту минуту дара предвидении, вздохнув, ответил:

— Дай-то бог...

— Да, да! — горячо продолжал Василий Михайлович. — Верьте мне. Вы видите, как они мягко обошлись с нами. Не думайте, что это проистекает от их доброты. Они боятся нас. Не нас, конечно, семерых связанных веревками пленников, — они боятся силы Российской державы. Они верят, что в Охотске стоят наши корабли, что наша эскадра может притти и наказать их! Так пусть же, пусть дрожат и боятся! Мне сие доставляет радость!

И впервые за время бегства он улыбнулся.

Глава двадцатая

ПРЕДАТЕЛЬСТВО МУРА

Тюрьма, в которую теперь привели беглецов, представляла собою такой же самый сараи, обнесенный двойным частоколом, как и оксио. Только вместо двух клетушек здесь их было четыре. Тюремный надзиратель, он же и палач, Казиски развязал и самолично обыскал всех беглецов, заставив их раздеться до рубашки. Затем он запер Василия Михайловича в самую малую клетку, наиболее темную, а Хлебникова — в другую, находящуюся рядом, немного просторнее и светлее первой. В третьей клетке, рядом с Хлебниковым, помещался какой-то японец. А в четвертую, самую просторную, он посадил матросов.

Клетки стояли так близко одна от другой, что узники могли переговариваться между собой. Они этим воспользовались немедленно. Первым вступил в разговор сосед Хлебникова, японец. Он нашел нужным сообщить, что через несколько дней его выпустит, — Василий Михайлович и Хлебников уже немного говорили и достаточно понимали по-японски.

Разговорившись, японец угостил Хлебникова большим куском соленой рыбы, передав его через решетку клетки. Хлебников тотчас же поделился этим лакомством с Василием Михайловичем: оба после десятидневного голодания еще никак не могли наесться.

Снова наступила тюремная ночь. Какая это была тюремная ночь по счету, и сколько их предстояло еще впереди?

Эта мысль могла бы лишить сна и покоя всякого. Но русские узники были так измучены и истощены десятидневными скитаниями по горам Матсмая, что сразу уснули прямо на полу, застланном цыновками, ибо скамеек здесь не было.

Теперь пленников содержали строго, кормили плохо — все больше похлебками из морской капусты и дикой зелени. Однако неприятнее всего было другое: сосед-японец, который угощал Хлебникова соленой рыбой, оказался воришкой, присужденным к ста ударам палками.

Наказание он получал «в рассрочку». Его выводили во двор, палач Казиски начинал его бить, и пленники должны были слушать глухие удары бамбуковой палки и истошные кряки избиваемого.

После экзекуции вора приводили в тюрьму, и здесь тюремщики плевали ему на спину и растирали слюну ладонями, думая, что после этого раны заживут быстрее. А когда спина подживала, его снова выводили во двор и снова давали ему двадцать пять палок.

Моряки боялись, как бы и их, по японским законам, не приговорили к этому позорному наказанию. Матросы просили Василия Михайловича поговорить о том с Теске.

— Это вас, русских, не касается, — отвечал Теске. — По японским законам иностранцев палками не бьют.

Но матросы не верили. Тогда Теске, в доказательство справедливости своих слов, привел в тюрьму городского судью, который подтвердил, что это правда.

— Русским не надо беспокоиться, — сказал судья, — когда какого-либо японца немного бьют палками по спине. Мы бьем только тех иностранцев, которые хотят проповедывать японцам христианскую веру. Против таких у нас самые суровые законы. Вы же не собираетесь проповедывать у нас религию Христоса-попа?

— Отнюдь нет, — отвечал Василий Михайлович. — Каждый народ имеет право верить по-своему. Но почему у вас такое озлобление против христиан? Ведь среди японцев есть также люди разной веры: есть буддисты, есть люди, что почитают многих богов и духов, коих вы зовете Ками, а айны и вовсе поклоняются, сами точно не зная чему. Однако вы их не преследуете.

— А вот почему, — охотно объяснил судья: — католические попы, испанцы и другие, которые ранее приезжали в Японию торговать, стали проповедывать религию Христоса-попа в успели многих японцев обратить в свою веру, после чего те забыли своих предков и перестали почитать их, как надо, и поклоняться им. Из-за того у нас произошли ужасные междоусобные войны. Сорок тысяч японцев-христиан было перебито в Хизене, когда правил страною мудрый правитель Хидейоси. Но это было давно, лет семьдесят назад.

— А теперь? — спросил Головнин.

— Теперь христиан нет в Японии. Они изгнаны или истреблены нами. В наших городах на площадях и улицах выставлены каменные доски, на которых высечены слова главнейших наших законов, и там первыми стоят слова: «Кто уличит японца в исповедании христианской веры, тот получит вознаграждение в пятьсот серебряных монет».

О своем разговоре с судьей Василий Михайлович рассказал матросам, и те успокоились, тем более, что воришку уже перестали бить» на руки его наложили клейма, с указанием, когда и за что он был наказан, и отправили в ссылку на один-из диких островов.

В конце июня в Матсмай прибыл новый губернатор Ога-Саваро-Исено-ками.

Через несколько дней пленников повели к нему. Там они нашли и Мура с Алексеем, которые содержались теперь отдельно.

Вскоре в зал вошли оба губернатора со своими свитами.

Новый губернатор улыбался и кланялся, как и прежний буньиос, как и все японцы.

Аррао-Тодзимано-ками что-то сказал одному из чиновников, который тотчас же вышел и вскоре возвратился с толстой тетрадью. Эта тетрадь оказалась весьма пространной запиской Мура, которую он почему-то назвал «представлениями».

Аррао-Тодзимано-ками передал эту тетрадь Василию Михайловичу и предложил всем русским ознакомиться с ее содержанием и сказать, согласны ли они с тем, что в ней написано.

Оба губернатора удалились. Мур начал читать вслух свою записку сам.

Чем дальше слушали русские узники чтение записки Мура, тем больше они удивлялись и ужасались.

После многочисленных похвал старому губернатору и выражения преданности новому Мур подробно описывал все приготовления его товарищей к бегству, почтя так, как это происходило в действительности, утверждая, что его намерения уйти с ними были притворны.

Однако, не ограничиваясь этим, Мур в своих «представлениях» открывал японцам, что «Диана» пришла к Курильским островам, чтобы описать их, и сам приводил подробное описание восточных берегов Сибири. При этом он отзывался о своем русском отечестве как изменник и предатель.

Слушавший до того молча матрос Шкаев вдруг крикнул:

— Что же это? Наверно, Федор Федорович, вы уж не собираетесь возвращаться домой, что говорите такое японцам!

Губернаторы вернулись в зал.

Но Василий Михайлович не обратил на это внимания. С гневом и болью в сердце слушал он слова изменника. Затем с возмущением, громко и резко стал возражать ему. Глаза его сверкали. Руки невольно искали оружия, которого не было у него.

Японцы были рассержены поведением Головнина, но не стали принуждать ни его, ни Хлебникова к подписанию муровских «представлений», ибо хорошо поняли, что не могли бы заставить их это сделать ни пытками, ни угрозой смерти.

После этого новый губернатор, вынув из широкого рукава своего расшитого шелком кимоно пакет, сделанный по европейскому образцу, передал его прежнему губернатору, тот — одному из чиновников, чиновник — переводчику Кумаджеро, а последний — Василию Михайловичу.