Однажды пленники могли наблюдать торжественное путешествие буньиоса Аррао-Тодзимано-ками на ежегодное весеннее моление в храм в присутствии всех духовных лиц и чиновников города.

Губернатор ехал верхом на лошади, а сзади него шла пешком небольшая свита. К уздечке лошади вместо поводьев были прикреплены два длинных голубых шарфа, которые у самой морды лошади держали в руках конюшие, по одному с каждой стороны, а за концы еще по одному; таким образом, губернаторский кортеж занимал в ширину почти всю улицу, оставляя по сторонам лишь узкие проходы, занятые толпой горожан, с восторгом взиравших на своего буньиоса.

Губернатор, одетый в свой обычный черный шелковый халат с гербами на рукавах, без шляпы, сидел в богатом седле, положив ноги в деревянные лакированные и разволоченные стремена в виде ящичков. Конюхи, державшие лошадь, все время успокаивали ее возгласами:

— Хай! Хай!

А сами между тем покалывали ее заостренными палочками, заставляя вскидывать головой, крутить хвостом, заключенным в голубой чехол, и горячиться, отчего губернатор, боясь упасть, сидел сгорбившись и вцепившись в гриву лошади обеими руками. Впереди шли в ряд несколько солдат, которые громко кричали:

— Сторонись! Сторонись! — хотя середина улицы была совершенно свободна.

За губернатором, впереди его свиты, следовали оруженосцы, которые несли в руках знаки его достоинства. Это означало, что буньиос следует в храм без всякого церемониала, как подобает смертному, собирающемуся вознести молитву к небу.

В заливе пленники видели много крупных и мелких судов. Все они были похожи на китайские джонки с низкой открытой кормой. На иных было только одно длинное, тяжелое весло» прикрепленное сзади и двигавшееся подобно рыбьему хвосту/ Ход и больших и малых судов был так тих, точно народ этот никуда не спешил.

Насмотревшись на японские суда, Василий Михайлович спросил Теске:

— Чего ради японцы строят столь нелепые посудины, на которых не только нельзя уйти далеко в море, но и небезопасно плавать у берегов?

— Наши правители, — ответил Теске, лукаво улыбаясь,— не хотят, чтобы японцы ходили к чужим берегам и видели, как живут другие народы. Может быть, им тогда не будет нравиться, как мы живем, и захочется другого...

— Но сколько же гибнет людей на таких судах ежегодно!

— О, у нас народа хватит! — отвечал Теске все с той же улыбкой. — Правительство не боится, что утонет одна, другая тысяча японцев: народятся новые.

Глава шестнадцатая

ИЗМЕНА МУРА

Наступил апрель. Солнце съедало снега. Перелетная птица тянула на север. Ночами над самой крышей тюрьмы гоготали гусиные стаи, днем в прозрачном небе плыли колыхающиеся в воздухе треугольники журавлей, громко трубя, стремительно проносились белые лебеди. Эти звуки весны остров болью отзывались в сердцах узников, напоминая каждому из них о том, что он лишен самого ценного в жизни — свободы.

Добродушный и смелый Шкаев, никогда не терявший терпения, и самый сильный из матросов, великан Макаров, часто на прогулках подходили теперь к своему капитану и молчаливыми взглядами как бы спрашивали его: «Когда же? Когда ты уведешь нас ив плена?» Иногда как будто ни с того ни с сего матросы начинали вспоминать недавнее плавание, лучше которого» казалось, ничего не было на свете. Вспоминали переход тропиков, вольные ветры, Тишку, просмоленную палубу «Дианы», ее пушки, паруса, надрывая этим сердце Василия Михайловича.

— Где-то она теперь? — говорил Макаров. — Чай, зимовала в Охотске. Эх, и доброе же было суденышко! — Дюже доброе! — подтверждал Шкаев. Даже хмурый Васильев и державшийся с ним в паре Симаков тяжело вздыхали. Мысли всех были там, за стенами тюрьмы. Только у одного Мура были закрыты глаза и уши для солнца, для весны, для зовов свободы.

В эти дни случилось одно приятное для пленников событие: их перевели в новый дом, о котором ранее говорил Теске и сам буньиос Аррао-Тодзимано-ками. Новый дом был лучше и просторнее оксио и находился у самой крепости, между валом и высоким утесом. Он стоял среди обширного двора, обнесенного высоким частоколом с рогатками. Двор был разделен таким же частоколом, во дворе был разбит садик. В половине, предназначенной для пленников, было несколько комнат, образуемых раздвижными ширмами, а в другой половине содержался караул из солдат князя Дзынгарского под командой офицера, который целыми днями следил за узниками. К дому была пристроена галлерея, из которой можно было видеть поверх забора Дзынгарский залив, берег лежавшего за ним острова Нифона и мачты судов, стоявших у берега, а через щели в заборе были видны и самые суда.

Ну, что ж, друзья... — сказал Василий Михайлович, осмотревшись в новой тюрьме. — Теперь мы можем наслаждаться видом неба, светил небесных и разных земных предметов, свободно прохаживаться по двору и пользоваться прохладой ветров и чистым воздухом. Пищу нам дают лучше прежнего, может быть для того, чтобы мы не вспоминали более о возвращении на родину... Утешают ли вас все эти блага? Возможно ли, чтобы русский человек забыл свое отечество и остался на чужбине, в неволе?

Нет, Василий Михайлович, — ответили разом матросы. — Не хотим мы здесь оставаться!

Так давайте же, друзья мои, дадим клятву уйти отсюда! — сказал Головнин слегка дрогнувшим голосом.

И все единодушно поклялись лучше умереть, чем оставаться в плену. Только один человек, к великому огорчению всех узников, в этом единодушном решении не участвовал. Это был все тот же мичман Мур.

Однако наряду с приятной переменой в жизни пленников случилось и другое событие, которое встревожило Василия Михайловича и заставило торопиться с побегом, не ожидая лета.

Переводчик Теске, то ли по легкомыслию своему и молодости, то ли просто по склонности к болтливости, сообщил Головнину, что буньиос получил из Эддо бумагу, в которой говорилось, что японское правительство не уважило просьбы буньиоса Аррао-Тодзимано-ками разрешить ему самому снестись с русскими кораблями, ежели те прибудут к японским берегам, чтобы вести переговоры о пленниках.

Наоборот, буньиосу приказано было поступить с русскими судами по прежнему повелению, то-есть постараться причинить им всякий вред, и если удастся, то суда захватить и сжечь, а людей взять в плен. На остров же Кунашир был послан большой отряд войск, артиллерия и снаряды и велено укрепить и усилить оборону прочих приморских мест» где можно было ожидать появления русских судов.

Это известие заставило Василия Михайловича сильно задуматься. Что могло означать такое поведение японского правительства? Может быть, в Эддо знают больше, чем буньиос Аррао-Тодзимано-ками, если рискуют враждовать со столь сильной державой, как Россия, из-за семи пленников и готовы даже на военные действия? Какие вести привозят им из Европы в Нагасаки голландские купцы? Может статься, Хвостов, о котором японцы так много толкуют, тут совсем ни при чем? А может быть, и впрямь государь велит прислать сильную эскадру с Балтийского моря?

Думая так, Василий Михайлович не знал, что к этому времени огромные армии Наполеона были уже стянуты к Неману» что вся Европа говорила о близкой войне с Россией и что великая гроза собиралась над отечеством. Да и как могли это знать они, сидящие в японской тюрьме на далеком острове Матсмае?!

Одновременно пленникам стало известно, со слов тех же переводчиков, что вместо Аррао-Тодзимано-ками через два месяца в Матсмай приедет новый губернатор и вместе с ним прибудут и японские ученые специально для того, чтобы заниматься с русскими науками и познакомиться с содержанием их книг, оставленных после ухода «Дианы». Все это еще раз подтверждало, что ни малейшей надежды на освобождение пленников нет. Бежать! — вот единственный выход.

Для бегства из тюрьмы как будто не было больших преград. Единственным и весьма серьезным препятствием являлось изменническое поведение Мура, который теперь даже перестал называть себя русским, что ранее не уставал подчеркивать. Будучи сыном австрийского немца, женатого на русской, он даже стал уверять японцев, что родители его живут за границей, меж тем как у них была булочная в Петербурге, что было хорошо известно Василию Михайловичу.