Наконец Алексей тайно сообщил узникам, что Мур решил поступить на японскую службу переводчиком европейских языков и приглашал Алексея последовать его примеру. Узнав об этом, Василий Михайлович воскликнул с горечью и отвращением:

— Вот человек, не имеющий родины! А посему раб, достойный своей участи.

Приходилось теперь остерегаться не только тюремщиков, но и зорко следить за Муром, который, делаясь все подозрительней, с мрачной настойчивостью сам неотрывно наблюдал за пленниками с явным намерением расстроить их побег.

Оставалось ждать подходящего случая. А пока пленники тайно, с большой осторожностью, запасались пищей, сушили рисовую кашу над углями и ссыпали и мешочки, которые постоянно таскали с собой.

Гуляя за городом, Шкаев нашел огниво и старательно припрятал его, добавив к нему несколько кремней, похищенных у тюремной стражи. Лоскут старой рубахи, якобы случайно оброненной Василием Михайловичем в огонь и истлевшей, послужил пленникам трутом. Найденное во дворе заржавленное долото Василий Михайлович также припрятал, как величайшую драгоценность: из него можно было сделать наконечник для копья. В качестве оружия должен был послужить и заступ, которым Макаров, увидев во дворе, до поры до времени засунул под крыльцо.

Хлебников из кусочков тонкой меди, сорванной со стены дома, и двух иголок, тайно взятых у конвойных, смастерил компас, намагнитив иголки трением о камень.

Между тем прогулки пленников продолжались. Однажды, гуляя по берегу, они заметили две небольшие лодки, вытащенные на сушу. В это время вдали проходила большая лодка под парусом. Василий Михайлович подал тайный знак товарищам, которые тотчас же окружили его.

— Мы можем сейчас отбиться от японцев, — сказал он тихо Хлебникову, — спустить малые лодки на воду, догнать большую и овладеть ею.

— А есть ли весла при лодках? — отозвался Хлебников. Это было неизвестно. И пока они старались выяснить, большая лодка ушла.

Между тем Мур, издали наблюдавший за ними, видимо, догадался об из замыслах и стал просить конвойных прекратить прогулку, говоря, что у него болят ноги. Опечаленные пленники возвратились домой.

Вечером Алексей передал Василию Михайловичу, что Мур подговаривал его сообщить японцам о намерении русских уйти, угрожая, что в противном случае он сделает это сам. При этом Алексей сказал:

— Капитана, ты решила уйти? Если пойдешь, не оставляй меня. Я тоже хочу с тобой.

Однако ни Василий Михайлович, ни матросы не решились на этот раз довериться Алексею. Головнин сказал ему:

— Пока никто из нас не собирается уходить. Да скажи и Муру, что мы ждем приезда нового губернатора и надеемся освободиться мирным путем.

На это Мур ответил тоже через Алексея:

— Они как хотят, а моя судьба решена: я останусь в Японии.

Со смешанным чувством презрения и удивления глядел Василий Михайлович на этого человека, который рядом с ним когда-то стоял на палубе «Дианы». Ужели страх быть убитым японцами мог так потрясти его душу?

— Федор Федорович, — сказал он Муру, — честь отечества и верность ему измеряется не окладом жалованья, получаемым нами от государства. Наступает час — и приходят иные испытания, в коих познается истинная цена человека.

Мур ничего не ответил. Но во взгляде его Василию Михайловичу почудилось выражение не то тоски, не то испуга. После этого он перестал соглядатайствовать.

Глава семнадцатая

БЕГЛЕЦЫ В ГОРАХ МАТСМАЯ

Цвели многочисленные матсмайские сады, делая землю молодой, радостной и прекрасной. За городом по зеленому травяному ковру горели солнечной россыпью желтые одуванчики — совсем как где-нибудь в Рязанской губернии. В цветах яблонь и вишен дружно, по-весеннему гудели пчелы — тоже совсем как в России.

Апрель уже кончался, когда пленники, наконец, назначили день для побега. Накануне Василий Михайлович целую ночь не спал. Где-то недалеко на заре пела какая-то птичка, голосом своим напоминая Головнину пение соловья в гульёнковском парке, будя воспоминания о далеком, невозвратном детстве и о родной земле, которая сейчас казалась столь же далекой, как детство. То был японский соловей — угуису. Он был немного меньше русского и такой же серенький, но пение у него было беднее и проще, без чудесных переходов и колен русского соловья. Все же слушать его было приятно.

Василий Михайлович не мог дождаться часа побега. Утром от имени пленников он попросил начальника стражи показать им японский храм, который отстраивался после пожара на кладбище. Эта прогулка позволила ему высмотреть и заметить все нужные для побега тропинки. С прогулки узники вернулись в тюрьму лишь под вечер и, притворившись сильно уставшими, легли отдохнуть, чтобы усыпить бдительность стражи и Мура. Но никто из них, конечно, отдыхать и не думал. Всех тревожила мысль: удастся ли побег? Придет ли свобода или снова тюрьма, на этот раз еще худшая, с побоями, с пытками и, может быть, навеки? А может статься, что суждена им безвестная смерть на чужбине.

Вечером Макаров с Васильевым, пробравшись на тюремную кухню, похитили два ножа, а около полуночи Шкаев с Симоновым вылезли во двор через уборную и спрятались под крыльцом.

Головнин велел сделать на постелях чучела спящих людей, а теперь участники побега ждали только, когда в городе протрещат барабаны, отбивающие полночь. С волнением они прислушивались к каждому шороху. В тюрьме все было спокойно. Конвойные, как обычно, играли в шашки за своей решеткой, стуча костяшками и громко смеясь. Мур с Алексеем своевременно легли спать, видимо не подозревая о том, что затевается.

Наконец барабаны пробили полночь. Наружный патруль с фонарями, как всегда, обошел двор и удалился в караульное помещение. Тогда Шкаев и Симанов вылезли из-под крыльца, прихватив с собою спрятанный там заступ, и начали рыть подкоп под стеной, воспользовавшись имевшейся там водосточной канавкой.

Для себя и для Хлебникова Василий Михайлович тоже соорудил чучела и оставил на своей кровати письмо, в котором сообщал японцам о полной непричастности курильца Алексея к побегу.

Когда солдаты внутреннего караула легли спать, пленники, по знаку Василия Михайловича, один за другим выбрались во двор тем же путем, что и Шкаев с Симановым. Пролезая под полом последним, Головнин был полон решимости в случае тревоги оказать сопротивление страже, пустив в ход долото, но живым не сдаваться.

Пробираться под полом было тяжело, ибо двигаться приходилось ползком и с такой осторожностью, чтобы самому не слышать собственного движения. Но и во дворе и в тюрьме все было спокойно. Слышался только хорошо знакомый всем свирепый храп курильца Алексея.

Наконец потянуло свежим ночным воздухом. Василий Михайлович вылез до половины наружу. В ту же минуту сильные руки подхватили его с обеих сторон, и он услышал над самым ухом горячий шепот Шкаева:

— Сюда, сюда, Василий Михайлович! Вот она, дыра-то! Все уже там...

Головнин подполз к подкопу и стал пролезать под забор. Здесь сильно пахло сырой, только что раскопанной землей. Вдруг острая боль пронизала все его существо с такой силой, что на мгновенье даже затуманилось сознание. Он ударился коленом правой ноги обо что-то твердое.

Мысль, что теперь он не сможет бежать, ужаснула его. Но он сделал над собой усилие и быстро прополз под забором. И тут боль вдруг прошла, точно удара и не было.

Головнин поднялся на ноги, осмотрелся. Над головой горела спокойные, ясные звезды. Ночной прохладный воздух приносил откуда-то запахи цветущих садов. Он был на свободе.

Хлебников звал его откуда-то из темноты радостным топотом:

— Сюда, сюда, Василий Михайлович! Скорее!

Беглецы почувствовали под ногами узкую тропу, которая вилась между тюремным забором и оврагом. Слабо протоптанная тропинка временами пропадала, ее приходилось отыскивать при свете звезд или нащупывая ногами. Но вот, наконец, добрались и до большой дороги. Это место Василий Михайлович хорошо заприметил во время давешней прогулки и быстро провел товарищей на кладбище.