Глава четырнадцатая

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ОСТРОВИТЯНАМИ

Склянки пробили полночь.

Головнин все не уходил с палубы, где теперь оставались только вахтенные. Сон бежал от его глаз. С напряжением вглядывался он в ту сторону, где лежала бухта Резолюшин, в которой Кук стоял со своими кораблями тридцать лет назад и куда он, Головнин, первым из европейцев пришел после Кука.

Наконец-то Василий Михайлович мог сказать: да, сбылась моя детская мечта!

А где-то в стороне гавани шумел бурун. Это говорило его опытному уху моряка о том, что нужно быть осторожным. Этому таинственному, неизвестно что сулящему шуму прибоя отвечали и мысли, рождавшиеся у Василия Михайловича. Они тоже не были спокойны. Первая радость осуществившейся мечты незаметно потухла, ее сменило размышление о том, как встретят его жители острова.

Неужто и ему придется, хотя бы для острастки, как Куку, познакомить этих чернокожих детей с громом европейских пушек?

Нет, он постарается не прибегать к этой мере до последней возможности.

После полуночи тучи рассеялись, а с ними исчезло и зловещее зарево в небе. Показались звезды, и среди них привычный глаз Головнина сразу нашел и столь хорошо знакомую с детства Большую Медведицу. Нашел и Южный Крест — созвездие другого полушария Земли.

Он стоял со своим шлюпом на той грани планеты, откуда видны созвездия двух полушарий. Не на той ли грани и человеческой культуры находится он?

Он сам, со своими сложными мыслями, со своими знаниями, со своим кораблем, совершенным и по снаряжению и по вооружению, — это одна половина мира, и тут же рядом, в нескольких кабельтовых, за шумом бурунов притаилась в темноте другая половина — колыбель человечества, люди, еще не знающие одежды, вооруженные деревянными копьями.

Счастливы они или нет? Прав или не прав тот беспокойный француз, что сочинил «Новую Элоизу» и потряс умы человечества острой новизной своих мыслей?

Когда-то все люди просвещенной ныне Европы стояли на той же ступени развития, что и жители этих островов.

Не ясно ли отсюда, что цвет кожи еще ничего не говорит, что все нации равны, имеют одинаковое право на место под солнцем и на счастье! Не ясно ли отсюда, что он должен относиться к здешним жителям, как к детям! Он пришел сюда не для того, чтобы отнять у беспомощных островитян их жалкие блага, а для лучшего познания мира, в котором просвещение и культура должны быть достоянием всех народов.

В тиши ночи под этими яркими звездами так хорошо думалось и мысли получали как бы размах гигантских крыльев, которые, казалось, приподымали его над землей.

Василий Михайлович не заметил, как стало светать. К нему подошел стоявший на вахте Мур, протянул свою подзорную трубу и, показывая в сторону острова, сказал:

— Посмотрите, что там делается.

Головнин навел трубу по указанному Муром направлению и увидел, что гавань Резолюшин, в которую он собирался войти для стоянки, представляла собой небольшую заводь, вход в которую в значительной своей части был прегражден рифом с кипящим над ним буруном. Шум этого буруна он и слышал всю ночь.

И здесь, как и вчера на острове Анаттом, на берегу суетилось множество черных нагих островитян, вооруженных от мала до велика длинными рогатинами и дубинами. Они подавали какие-то знаки, махали руками и, видимо, приглашали пришельцев подойти ближе.

Увидев риф, Головнин приказал поставить паруса и обойти его, пользуясь ветром.

Но едва успели поставить паруса, как ветер сразу упал и судно стало валить зыбью на рифы.

— Бросить лот! — скомандовал Головнин.

Лот был брошен, но показанная им глубина была слишком велика для якоря. А шлюп между тем продолжало тащить к рифам.

Василий Михайлович сразу понял опасность, грозящую кораблю.

— Свистать всех наверх! — приказал он. — Спустить на воду все гребные суда!

Палуба загрохотала от десятков бегущих ног, заскрипели блоки, на которых гребные суда одно за другим были спущены на воду в течение нескольких минут.

Взяв шлюп на буксир, они стали отводить его от буруна, но морская зыбь была сильнее людей. Несмотря на все усилия команды, она продолжала гнать судно на камни.

Люди — и матросы и офицеры — работали с таким напряжением, что под напором весел гребные суда, казалось, готовы были выпрыгнуть из воды, но шлюп по-прежнему шел на бурун я тащил их за собою.

Взоры всех устремились на паруса — в них была единственная надежда. Но паруса даже не полоскались, так неподвижен был воздух.

Что же это? Гибель? Неужто прошли двадцать пять тысяч верст среди великих трудов и опасностей, томились больше года в Симанской бухте, столько раз рисковали жизнью, страдали, мечтали — и все это лишь для того, чтобы погибнуть на этих безвестных камнях, которых даже нет ни на одной карте.

Нет, не может этого быть!

Матросы с напряжением отчаяния буравили веслами спокойную океанскую воду.

Но Головнин ясно видел предстоящую гибель и судна и команды. Он чувствовал, что сейчас, как и тогда, у мыса Горн, и в ту ночь, когда на мачтах «Дианы» горели огни святого Эльма, взоры всех устремлены на него. Только в нем эти люди видели последнюю надежду на спасение.

Но сейчас он был почти так же бессилен, как и они. И это было для него мучительнее, чем сама смерть.

— Что ты думаешь делать, Василий Михайлович? — с тревогой в голосе спросил его Рикорд, стоявший рядом.

Внешне Головнин был спокоен, как обычно, но бледность лица выдавала его волнение.

«Взять оружие, съестные припасы и всем садиться в шлюпки», — готов был ответить он.

Однако всегдашняя его выдержка, не раз спасавшая положение, пришла на помощь и сейчас.

Он ничего не ответил.

Он продолжал смотреть на медленно приближавшийся страшный бурун, как бы мысленно измеряя расстояние между ним и шлюпом, решив отдать команду покинуть шлюп в самую последнюю минуту.

Но вдруг паруса слегка зашевелились — казалось, шаловливый ветер решил поиграть ими. Но то была не игра. Еще минута — полотнища их напряглись, наполнились ветром, и «Диана», рванувшись с места, быстро прошла в нескольких саженях от последнего подводного камня, которым кончался риф.

Шлюп вошел в гавань, и перед взором путешественников открылось спокойное зеркало глубоко вдававшегося в сушу залива, зайти в который их по-прежнему приглашали островитяне, толпившиеся на берегах и приветливо махавшие руками.

Головнин положил судно в дрейф и послал штурмана Хлебникова с несколькими матросами на шлюпке осмотреть залив. При этом он сказал ему:

— Возьмите с собою оружие, но пускать его в ход разрешаю вам токмо в случае крайней опасности. Ежели что — дайте выстрел в воздух.

Но Хлебникову не пришлось прибегать к этой крайности. При продвижении его шлюпки в глубь залива ее встретили двое островитян на кану с зелеными ветвями в руках. То был знак мира.

Хлебников обласкал их, подарил несколько холстинных полотенец и бисеру, взятых им с собой по указанию Головнина. Островитяне отдарили его кокосовыми орехами. Они казались простодушными и миролюбивыми.

Хлебников беспрепятственно осмотрел залив. Однако на всякий случай матросы, сопровождавшие его, держали заряженные ружья в руках, все время внимательно следя за островитянами, которые следовали за ними теперь уже на нескольких кану.

Головнин, в свою очередь, наблюдал за всем происходившим в заливе, не отрываясь от подзорной трубы. Один из бомбардиров по его приказу стоял с дымящимся фитилем у пушки, заряженной одним порохом, готовый каждую минуту поднести огонь к затравке.

Гавань оказалась тех самых размеров, как указывал Кук, что служило лишним доказательством того, что это действительно была бухта Резолюшин, которая обещала вполне спокойную стоянку, так как была открыта лишь для северных ветров.

Шлюп между тем был окружен со всех сторон десятками кану с островитянами, которые, размахивая длинными зелеными ветвями, приветствовали его восторженными криками: «Эв-вау! Эввау!» — теми самыми словами, которыми когда-то в детстве он приветствовал разжалованного ив казачков Тишку, спешившего куда-то мимо барского дома с белым гусем в руках.