Головнин приказал натянуть леера, ибо шлюп так сильно бросало то на один, то на другой бок, что люди не могли держаться на ногах.

«Диана» напрягалась под порывами ветра, как живая, вздрагивала всем корпусом. Молнии полыхали во все небо, ярко освещая палубу и бросая на нее резкие черные тени от такелажа. Непрерывный гром сливался с шумом океана, оглушая людей.

Воздух вдруг сделался теплым, в тучах показался зловещий кроваво-тусклый свет. Его видели все, многие сняли шапки и стали креститься перед этим никогда невиданным явлением.

Но капитан уже видел его не раз.

— Сейчас налетит шквал, — сказал он стоявшему рядом с ним вахтенному начальнику Муру. — Уберите паруса!

Едва Мур успел это сделать, как действительно налетел жестокий шквал.

«Диана» легла на правый борт, но, не будучи отягченной парусами, быстро поднялась, стремительно взмахнув мачтами, и снова, как когда-то у страшного мыса Горн, люди облегченно вздохнули и с благодарностью и верой посмотрели на своего капитана.

Начался проливной дождь. Вместе с потоками воды, резко освещая их, в клокочущий океан беспрерывно били молнии, то прямые, разящие, как стрелы, то изломанные гигантскими зигзагами в полнеба, подобные огненным змеям.

На верхушке медного флюгерного шпица и на наветренном ноке грот-брам-реи, где находился железный обух, зажглись шарообразные огни.

Тишка в ужасе закричал:

— Пожар! Горим!

Матрос Шкаев, стоявший рядом с ним, дал ему по затылку.

Тишка тотчас же умолк.

Это были огни святого Эльма.

Они были небольшие, величиною с голубиное яйцо, и горели всего несколько минут, но навеяли ужас не только на Тишку, а и на других, не трусливых в опасности, но суеверных людей.

Среди ослепительных молний, среди низких, тяжелых туч, почти лежавших своей грудью на гребнях огромных океанских, валов, в кипении этих неукротимых, охваченных яростью стихий, билась маленькая «Диана».

Головнин всегда брал на себя вахты, когда его кораблю угрожала опасность. И тогда даже самые слабые души были спокойны: матросы видели на боевом посту своего капитана, его спокойную, сильную фигуру, слышали его звучный голос.

Расставив крепкие ноги, обутые в непромокаемые ботфорты, он стоял на вахтенной скамье, как бы возвышаясь над всем кораблем.

Молнии били в воду у самого шлюпа. Казалось, горит сам океан.

Вдруг длинная яркая молния прорезала адское смешение воды и тьмы, которой был окутан шлюп, в такой близости от людей, что, ослепленные, они в ужасе стали хвататься за леера, за мачты, друг за друга. И одновременно страшный и близкий Удар грома оглушил всех.

Василии Михайлович тоже на мгновение закрыл глаза и в ту же минуту почувствовал лицом неприятную, обжигающую теплоту.

Он поспешил открыть глаза, чтобы видеть, что делается вокруг него, и ничего не увидел. Тьма не рассеялась. Он был слеп.

Он поднес руку к глазам и протер их. Сделал попытку оглядеться. Но та же тьма стояла перед его взором непроницаемой стеной. Он только слышал шум океана и грозы.

И если он когда-либо испытывал страх, то это было именно теперь.

Но он по-прежнему стоял на своем месте.

Он подозвал Рикорда и просил его стать рядом с ним, ничего не сказав ему. Но тот сам увидел при свете молний неподвижные черты его лица и спросил с тревогой в голосе:

Что с тобой, Василий Михайлович?

Ничего, пока ничего, — отвечал тот. — Проверь паруса.

— Убраны все, кроме формарселей, рифленных всеми рифами.

— Хорошо. Не уходи. Я возьму тебя под руку. Рикорд был удивлен словами и всем поведением своего друга, но тот более ничего не сказал.

Дождь прекратился. Шквал пролетел дальше на простор океана, который продолжал бушевать. Над ним уж занималась заря.

Василий Михайлович увидел это позже других. Зрение возвращалось к нему постепенно.

Взошло солнце. Он увидел его сначала смутно, потом яснее, потом совсем хорошо, увидел Петра Рикорда, стоявшего с ним рядом, затем и всю «Диану». Вымокшие до нитки, уже успевшие разуться матросы сгоняли с палубы остатки воды и убирали разбросанные снасти.

Он радостно вздохнул полной грудью, словно с него свалилась давившая его каменная глыба, взглянул вокруг счастливыми глазами возвращенного к жизни человека и неслышно засмеявшись глубоким, грудным смехом, направился в свою каюту.

Тут, в уединении, никем не видимый, он в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза и впал в состояние, близкое к обмороку.

Он пришел в себя, почувствовав прикосновение чьей-то руки к своему плечу. Василий Михайлович открыл глаза. Перед ним стоял Тишка, с которого еще текла вода, образовавшая лужу у его ног. В протянутой руке, тоже мокрой, он держал стакан рома.

— Надо выпить, — просто и кратко и в то же время как-то необычайно твердо, как старший, сказал он.

Головнин повиновался и выпил.

— Налей и себе.

Стакан крепкого ямайского рома вернул Головнину силы. И зашедший в каюту Рикорд уже застал его бодрым.

— Что наверху? — спросил капитан.

— Все хорошо, — отвечал Рикорд. — Приводим шлюп в порядок. Идем с попутным норд-вестом. Сейчас приказал поставить все паруса.

— Добро! — сказал Головнин. — Садись, Тишка подаст и тебе рому. Я теперь спокоен. «Диана» выдержала испытание, сильнее которого не может быть.

...А через сутки небо было снова спокойное и безоблачное, и океан постепенно начал принимать свою бирюзовую окраску, хотя еще долго не мог успокоиться.

«Диана» продолжала итти полным ходом с попутным ветром. Восьмого июня показались первые морские птицы, которых ранее никто не видел.

Это куры порта Эгмонта, как их назвал Кук, — сказал Головнин, стоявший вместе с другими на палубе.

Курица, а лезет в воду. Тоже скажет этот Кук! — проворчал Тишка.

Все засмеялись не только потому, что у Тишки это смешно вышло, а по той причине, что всем хотелось смеяться после минувших опасностей, бурь и гроз Южного океана[11].

Скоро зыбь улеглась. Поверхность океана сделалась ровной, как стол, и блеском своим слепила глаза. Команда продолжала приводить судно в порядок. Все порты и полупортик были раскрыты, помещения корабля проветривались и просушивались, из трюмов откачивали попавшую туда с палубы воду.

Скородумов вынес на бак своего попугая. Его тотчас обступили матросы. Подошел и Тишка. Вдруг попугай, до того молча лущивший какие-то семечки, словно узнав его, пронзительно крикнул свое: «Тишка дурак!» и сердито завозился на подставке.

Матросы покатились со смеху. На сей раз и Тишка засмеялся вместе с ними, ибо ничем не мог отомстить своему зеленому врагу и его покровителю. Да и не хотелось этого делать: сердце после столь сильных потрясений было открыто не для злобы, а для мира и добра.

Девятого июля обогнули с юга остров Тасманию и взяли курс на Ново-Гебриды.

Скоро около судна заиграли дельфины. Затем показались киты. Вода ночами снова начала светиться сильным фосфорическим блеском.

Утром над кораблем все время порхала маленькая береговая птичка. За ней с интересом и сочувствием наблюдала вся команда. И когда птичка в изнеможении упала на палубу, матросы бережно подобрали ее и передали Скородумову, с тем чтобы он выпустил ее при приближении к земле.

В следующие дни к нему часто забегали то один, то другой из этих грубых с виду людей с суровыми лицами, просоленными океанской солью, обветренными океанскими ветрами, обожженными тропическим солнцем, но с нежными сердцами, чтобы узнать, что стало с маленькой птичкой.

— Ну, как наша птаха? — спрашивали матросы Макаров, или Шкаев, или какой-нибудь другой гигант, сгибаясь в три погибели, чтобы пролезть в каюту Скородумова. — Жива? Ну, слава богу!

Кок принес горшок каши, предлагая угостить птичку.

— Неведомо только, приглянется ли ей наша каша. А? Как ты думаешь? — спрашивал он Скородумова с выражением глубокой озабоченности на лице и добродушно просил: — Доглядай, пожалуй, чтобы не околела.