Высадившись на берег, Головнин знаками показал Гунаме, чтобы тот велел островитянам отойти от высадившихся, если они не отнесут своего оружия в лес.

Гунама что-то сказал соплеменникам. Многие из них бросились в ближайшие кусты, оставили там свои копья и луки и лишь после этого возвратились к берегу. Большинство же хотя и не разоружилось, но стало со своими дубинками поодаль.

Начался меновой торг. Василий Михайлович выменивал не только продукты питания, но и предметы личного обихода и оружие жителей острова — для музея Академии наук.

Открыл торговлю островитянин с курчавой бородой и веселыми черными глазами. У его ног лежал корень ям весом в полпуда и горка кокосов. Головнин предложил ему топор, причем матрос Симанов тут же, на первом дереве, показал, как с ним обращаться.

Островитянин схватил топор и юркнул в толпу, показывая этим, что обмен состоялся. Но когда его товарищ выменял связку сахарного тростника на нож, он возвратил топор и просил обменять его на такое же оружие.

Затем, в таком же порядке, он сменял нож на ножницы, а ножницы на щепотку блестящего бисера и на том успокоился.

«Сии люди, как малые дети, — думал, глядя на них, Головнин, — или как иные женщины, чей взор привлекается не тем, что дает пользу, а тем, что блестит».

Островитяне охотно расставались даже со своим оружием, которое отдавали за различные безделушки, вроде медных колец, блестящих пуговиц, лоскутков яркой ткани и другой мелочи.

К концу торга не только Головнин, но и его офицеры и даже матросы наменяли много копий, луков, пращей. Не удалось получить только ни одной дубинки, которые выделывались обитателями островов с большой тщательностью из весьма крепкого дерева казарины. На обработку дубинки при помощи острых раковин и собственных зубов требовалось немало времени.

Еще оживленнее шла мена украшений. Островитяне весьма легко расставались со своими раковинами, черепаховыми кольцами и кусочками дерева, которыми были украшены их лица, охотно отдавая все это за лоскутки кумача и матросские пуговицы. Оки отказывались расставаться только с кусочками какого-то зеленого камня, может быть, потому, что он добывался где-нибудь на другом острове, а может быть, и потому, что считался талисманом.

Гунама во время этого торга куда-то удалился и вскоре приволок за задние ноги пронзительно визжавшего буро-черного поросенка, за что получил от Головнина большие ножницы, несколько парусных иголок и нож.

Этот тихоокеанский поросенок визжал совершенно так же, как его обыкновенный российский собрат, и тем привел в умиление матросов.

— Ишь, верещит, ровно нашинский, тверской, — говорили они и, почесывая ему бока, старались успокоить животное.

Находясь среди жителей острова, Головнин внимательно присматривался к их украшениям, надеясь увидеть среди них что-нибудь свидетельствующее о пребывании Кука на этих островах: кольцо, сережку, простой гвоздь, продетый в ноздри. Но лишь у одного островитянина заметил он на шее топор, да и тот накануне был подарен ему самим Головниным.

Перед возвращением на шлюп Василий Михайлович поманил к себе Гунаму и, показав ему десять растопыренных пальцев, сказал:

— Буга! — желая купить десяток свиней для команды. Гунама, повторив его жест, пристроил к своей голове рога из рук, явно требуя за каждую обыкновенную свинью «бугу» с рогами, очевидно разумея под этим корову или козу, которых он видел у Кука.

К сожалению мореплавателей, ни одной «буги» с рогами на «Диане» давно уже не было, и потому этот торг состояться не мог.

Вечером островитяне во главе с Гунамой снова приезжали на шлюп. Увидев пушки, они сделали испуганные лица и поспешили отойти подальше, показывая знаками, что это очень страшная вещь.

— Вот доказательство того, что островитяне видели у Кука не один рогатый скот, — заметил Головнин Рикорду, успокаивая своих гостей.

У одного из гостей, явившихся на шлюп, болтался подвешенный к носу портрет Амальхен. Увидев это, лекарь Бранд с криком: «Майн гот!» бросился к похитителю его семейной реликвии и вырвал бы ему ноздрю вместе с портретом, если бы Рикорд не удержал его за руку и не помог освободить дорогую ему вещь безболезненно для островитянина.

Все присутствовавшие при этой сценке, особенно Тишка, громко смеялись, за что и были осуждены Головниным, который сказал им:

— В сем ничего достойного осмеяния нет. Поставьте себя каждый на место Богдана Ивановича и подумайте...

А Рудаков отвел расплакавшегося островитянина к себе в каюту и постарался его утешить.

На другой день, воспользовавшись хорошей погодой, Начатиковский развесил для просушки имевшиеся на шлюпе флаги всех держав, и «Диана» разукрасилась, как цветами, яркими полотнищами самых разнообразных цветовых комбинаций.

Это привело толпившихся на берегу жителей острова в такой восторг, что они бросились в свои кану и с криками «Эввау! Эввау!» направились к шлюпу.

Головнин пустил их на палубу и, желая сделать приятное своим гостям, велел гердемаринам Филатову и Якушкину, любившим рисовать, расписать некоторым из островитян лица разноцветными красками, имевшимися в их рисовальных ящиках.

Когда размалеванные в самые яркие колеры островитяне показались на берегу, их соотечественники толпами бросились на шлюп и потребовали, чтобы и их раскрасили таким же образом, показывая знаками, что у них имеются лишь три краски: черная, белая и красная.

— Что прикажете делать, Василий Михайлович? — обратился Филатов к Головнину. — Наших красок нехватит на такую ораву.

— Возьмите у Начатиковского из кладовой масляной краски, — посоветовал Головнин, — и мажьте их, как попало, лишь бы никого не обидеть. Федор Федорович, как живописец, вам поможет.

И гардемарины, истратив целое ведро краски, перемазали всех гостей, восторгам которых не было границ. Мур тоже мазал островитян, но делал это с нескрываемой насмешкой, тыча им малярной кистью и в нос, и в рот, и в уши, но те не обращали внимания на такие мелочи, горя нетерпением поскорее полюбоваться на себя в зеркало, смотреться в которое быстро научились.

Насколько островитяне были падки до всего, что касалось украшения их тела, настолько же они оказались равнодушными к спиртному. В одно из их посещений на палубе происходила разливка рома из бочки по флягам, и Головнин дал попробовать этого напитка своим чернокожим гостям. Но они, лишь пригубив, с гримасами отмахивались от этого угощения.

— Або, або (нехорошо)! — твердили они, показывая знаками, что такой напиток усыпляет.

Очевидно, и с этим они познакомились у Кука.

В числе посетителей шлюпа был и Гунама, приехавший со своими сыновьями — Kaги и Ятой. Первому было четырнадцать, а второму двенадцать лет. У мальчиков были приятные смышленые лица.

Василий Михайлович с интересом наблюдал за этими подростками, одарил их всякими мелочами и даже подумал о том, чтобы предложить одному из юных островитян отправиться с ним в Россию. Ему хотелось воспитать, как сына, такого черного ребенка, чтобы доказать «дикарям» Европы, что все люди, без различия расы, способны к восприятию просвещения.

Но из опасения, что изнеженный в вечном тепле организм островитянина не вынесет сурового российского климата, он от этой мысли отказался, ограничившись лишь приглашением юных гостей вместе с их отцом к обеду.

Гости охотно вошли к нему в каюту и тотчас же устроились на полу. Головнин показал им знаками, что сидеть нужно не на полу, а на стульях. Гунама что-то сказал сыновьям, и те тотчас последовали приглашению Головнина. Но лишь Василий Михайлович от них отвернулся, как мальчики снова оказались на полу.

Тишка, который подавал к столу, сказал Головнину, косясь на островитян:

— Надо, Василий Михайлович, доглядать, чтобы чего из посуды не стибрили, либо не проглотили, чего не полагается. А то отвечай за них потом.

Но гости ничего не взяли и не проглотили, хотя все перетрогали руками. А когда увидели у Тишки на руках белые перчатки, то Ята схватил его с такой силой за палец, что, сдернув перчатку, едва не полетел при этом со стула. Все трое дружно расхохотались. А Ята сунул перчатку себе подмышку и вместо нее протянул Тишке бывший при нем музыкальный инструмент. Это была своеобразная свирель нау — набор различной величины тростниковых дудочек, связанных в ряд тонким лыком» прототип европейской губной гармоники.