Мечтая о мести Скородумову, Тишка несколько раз подбирался к попугаю в отсутствие его хозяина и учил его говорить слова, обидные для Скородума, как он называл своего врага. Но хитрая птица либо молчала, лузгая семечки, либо выпаливала одним духом: «Тишка дурак смирно ура».

В один из таких дней к «Диане» подплыла шлюпка с огромной клеткой, набитой курами. То Ганц-Рус явился навестить своих соотечественников.

Мур много рассказывал о нем офицерам и капитану. И на корабле Ганц-Руса уже знали. Головнин закупил у него всю живность, подробно расспрашивал своего гостя о его жизни, ожидая, что Ганц-Рус в конце концов признается в том, что он беглый казенный матрос с какого-нибудь русского корабля. Но Ганц-Рус только повторил то же, что рассказывал и Муру.

Все на шлюпе одарили Ганц-Руса, кто чем мог.

А Головнин дал ему такой же самый екатерининский серебряный рубль, какой подарил когда-то в детстве Тишке, и календарь, в который вписал имена всех офицеров, и при этом сказал ему:

— Раз ты, Иван Степанов, засел здесь крепко и обзавелся семейством, то я не зову тебя с собой. Но ты русский человек. Береги сей рубль и сей календарь в знак памяти и никогда не забывай, что ты россиянин.

Ганц-Рус заночевал на шлюпе. Его окружили на баке матросы, угощали табаком и долго беседовали с земляком и о своем и о его прошлом.

А Тишка все спрашивал:

— Слышь, Иван, а баба у тебя черная?

— Черная, — отвечал тот.

— И ребятишки черные?

— Не, ребятишки вроде как карие.

— А по-русскому они гуторят?

— Детишки мало-мало знают которые домашние слова — хлеб там или вода, скажем, курица и всякое такое, а баба ни в пень-колоду. Только по-своему лопочет. Ну, да я уж привык, все разумею и по-ихнему.

Тишка, слушая Ганц-Руса, то плевался, то качал головой, то вздыхал. Ему жалко было Ганц-Руса, и он никак не мог понять и представить себе, как это можно жить без России.

Когда жизнь на «Диане» затихла, Тишка извлек из сундука свою гульёнковскую дудочку и заиграл на ней свою старую песенку, в которой было не больше трех-четырех нот.

А все же она была очень хороша, — в ней пелось что-то простое, тихое, русское.

Ганц-Рус услышал эту музыку, подошел в темноте к Тишке, взял у него дудку и заиграл на ней сам.

И липовая свирель неожиданно рассказала, плача и стеная, о том, о чем умалчивал игравший на ней лишенный отечества русский человек...

Глава двенадцатая

СМЕЛЫЙ ПОБЕГ «ДИАНЫ»

Третьего сентября прибыл из Портсмута с конвоем английский шлюп «Рес-Горс», и адмирал Барти не замедлил известить Головнина о том, что с этим шлюпом, к крайнему его сожалению, — как было сказано в письме, — никакого распоряжения о русском судне не получено, хотя, как ему стало известно, транспорт «Абонданс» прибыл в Англию задолго до ухода «Рес-Горса».

Василий Михайлович ничего более не ожидал от англичан. Но уныния не было в его сердце.

Однако многие молодые офицеры на «Диане» и даже Петр Рикорд, мореходец опытный и человек твердый, пали духом.

— Что думаешь делать, Василии Михайлович, при сем печальном нашем положении? — спросил он Головнина, пытливо глядя ему в лицо.

И Василии Михайлович ответил ему:

— Бежать.

— Но как то сделать, ежели англичане стерегут нас? Фрегат «Нереида» стоит недалече, и капитан Корбет на нем ни в малой мере не дремлет. Пушки его всегда готовы преградить нам путь.

Однако Василий Михайлович по-прежнему оставался спокойным. Порою он даже казался молодым офицерам беспечным.

— То не суть важно, — отвечал он. — Больше терпеливости, господа. Сколь ни горестно нам сидеть на этом перепутье, мы должны пока ждать. Мне адмирал Барти мнится человеком не столь зорким, как оный Корбет, с коим пил я не токмо капштадтское вино и ром, но и простую воду из солдатской кружки. Корбет хитер. Но и мы не просты. Я назначаю на завтра ученье по парусам. И отныне сие будет часто.

И в самом деле, ученья с парусами на «Диане» стали производиться по нескольку раз в неделю, днем и ночью.

Офицеры и матросы, так долго пребывавшие в бездействии, с особенной охотой и даже рвением занимались учением.

Сам Василии Михайлович с часами в руках наблюдал за работой команды, требуя, чтобы каждый маневр с парусами, каждый поворот корабля совершался быстрее, чем ранее, без суеты, без шума.

И, чуя сердцем пока еще далекий замысел капитана, матросы работали с ловкостью, удивлявшей англичан.

«Диана» быстро и бесшумно одевалась парусами и так же освобождалась от них.

Однако адмирал Барти оказался не столь беспечным, как полагал Василий Михайлович. Он вскоре известил капитана «Дианы», что хотел бы с ним увидеться, и пригласил его к себе на корабль.

Василий Михайлович тотчас же поехал.

Адмирал принял его, как всегда, весьма учтиво и предложил вместе позавтракать. Он был немного тучен в теле и словно не походил на англичанина. Казалось, в нем не было той солдатской откровенности, которая была у Корбета.

Однако во время завтрака он неожиданно спросил:

— Мистер Головнин, когда вы думаете удрать со своим шлюпом?

Головнин ответил с удивлением, какое адмирал мог бы почесть искренним, если бы того пожелал.

— Почему вы задаете мне такой вопрос, сэр? Не потому ли, что у меня начались парусные ученья? Сэр, искусство управления парусами требует постоянной практики. Вам то известно.

— О нет, нет! — отвечал Барти. — Я не об этом думаю.

— Тогда у вас, наверное, имеются какие-либо сведения? — сказал Головнин. — Если так, то вас вводят в заблуждение, сэр.

— О нет, нет! — снова повторил Барти. — Никто мне подобных сведений не сообщал. Корбет говорил мне о вас, как об очень храбром и решительном русском офицере. Дело ваше так затягивается, что совершенно нельзя предсказать, когда получится ответ из Англии и каков он будет. В таком положении всякий уважающий себя энергичный офицер может подумать о бегстве.

— Может подумать, сэр. Но думать — еще не значит готовиться, — ответил Головнин.

— Но у вас уже все готово! — воскликнул Барти. — Скажите, это не так?

— Вы правы, сэр, у меня давно все готово для продолжения плавания, ибо как мистер Роулей, так и вы сами все время обнадеживали меня в моем скором освобождении.

— Да, капитан, вы правы. Однако вы должны дать мне слово как офицер и притом на бумаге, что до получения разрешения из Англии вы не покинете нашего залива.

Эти слова были столь тягостны для Василия Михайловича» что секунду он молча смотрел в глаза адмиралу. От него требовали дать честное слово врагу не бороться против него. Кто надоумил адмирала обратиться к чести русского офицера в таких обстоятельствах?

— Вы хотите взять от меня подписку? — спросил Головнин, наконец. — А если я такой подписки не дам?

— То придется офицеров и команду «Дианы» объявить военнопленными и свезти на берег, а шлюп держать под военным караулом.

Головнин в волнении встал из-за стола, прошелся несколько раз по адмиральскому салону и подошел к окну. Оттуда была прекрасно видна «Диана», на которой в эту минуту как раз происходило назначенное им парусное ученье. Он посмотрел на стройные мачты своего шлюпа, на то, как проворно его матросы брали рифы, и подумал: «Нет, сего допустить невозможно! В этом корабле заключена моя жизнь. И не одна моя».

Он резко повернулся, подошел к адмиралу:

— Прикажите подать мне бумаги!

Офицер принес лист бумаги, гусиное перо и песочницу, из которой и присыпал любезно решительный росчерк капитана Головнина.

Адмирал Барти положил подписанный Головниным документ в ящик письменного стола и сказал с довольной улыбкой:

— По совести сказать, я не рассчитывал, мистер Головнин, что так скоро получу от вас эту бумажку.

— Я привык принимать быстрые решения.

— О да» да! — заметил Барти. — Мы знаем, что вы джентльмен, как и надлежит быть офицеру.