Глава девятнадцатая

ИНСПЕКТОР КОРПУСНЫХ КЛАССОВ

Старый аборнитор и математик Николай Гаврилович Курганов исполнил свое обещание — взять с собой Васю в гости к инспектору. Однажды после классов, поманив его к себе, он сказал:

— Тебя величают недаром зейманом. Собирайся!.. Пойдем к Василию Николаевичу. Он зовет тебя в гости. И Прохор Игнатьевич там будет. Чувствуй, то большая честь!

— Чувствую, Николай Гаврилович, — ответил Вася. И впрямь, то была честь для столь молодого кадета. Инспектор корпусных классов Василий Николаевич Никитин был необыкновенный для своего времени человек, так же как друг его и помощник Прохор Игнатьевич Суворов. Оба были математики и составители учебника геометрии для корпуса, и оба лишь из любви к прекрасному перевели на русский язык «Стихии» Эвклида. То были не только ученые русские люди, но и наставники корпусной молодежи, часто собиравшейся у них.

К домику Николая Васильевича Никитина Вася приближался с некоторым страхом.

В окнах домика светился бледный огонек. Снаружи домик казался небольшим и даже бедным. Но как хорошо и уютно было внутри его после неуютных и огромных залов дворца!

В комнате за круглым столом, накрытым белой скатертью, сидело несколько человек. Тут Вася увидел и других кадетов, из старших, гардемаринских классов, известных всему корпусу зейманов, и самого хозяина, и Прохора Игнатьевича Суворова.

У стены, за маленькими клавесинами, сидела хозяйка дома в строгом, темном, несколько странном платье незнакомого покроя, но сама нисколько не строгая, наоборот, веселая и очень молодая. Она только что пела под собственный аккомпанемент, а теперь пробегала проворной рукой по клавишам инструмента, извлекая ив него тихие, слегка дрожащие звуки.

Молодежь непринужденно разговаривала, и Васю приняли дружелюбно.

— Знаю тебя, — сказал Василий Николаевич. — Мне о тебе Николай Гаврилович много говорил. И сам знаю. Садись, будешь у меня гостем.

Вася сел в круг остальных кадетов, тесно сидевших за столом. Незадолго до его прихода здесь говорили о войне со шведами. Молодежь была оживлена, глаза у многих блестели. Хозяйка опять играла на клавесинах, и беседы велись самые разнообразные — научные, политические и даже богословские.

А под конец разговор зашел о случае, взволновавшем всех сидевших за столом.

Какой-то дворянин, офицер одного гвардейского полка, стоявшего в Петербурге, узнав, что его дворовый, бежавший от беспрерывных истязаний, укрывается в Кронштадте, где работает в эллингах, нагрянул в Кронштадт, схватил беглеца и на площади, перед зданием корпуса, до смерти избил его палкой.

Все возмущались столь откровенным и жестоким проявлением крепостнических прав. Никитин сказал:

— Состояние крепостного народа у нас пренесносное. Простолюдин — это просто раб, животное, а не человек.

— Это так, Василий Николаевич, — отозвался Суворов.— Как много даров ума и сердца таится в наших простолюдинах, коих таланты мы, дворяне, зарываем в землю, а самих носителей оных убиваем палкой. В каком величии предстанет народ наш перед всем миром, когда получит знания и свободу!

— Есть такие самородки среди них, аки звезды, — сказал Курганов. — Я много таких видел. А гибнут ни за что. О сем зело печалиться всем нам нужно.

— Отчего же это? — несмело спросил Вася, вспомнив тут же, что однажды ему уже пришлось задать подобный вопрос дядюшке Максиму.

— Отчего? — переспросил Василий Николаевич. — Оттого, что у нас нет равенства среди людей. Оттого, что у нас одни человек может владеть другим, как вещью, считать его существом ниже себя. Вот и ты поедешь когда-нибудь по всему свету, увидишь, где и как живут люди. Зри остро и думай над тем, что узришь. Там тоже много несправедливости, и в иных странах не лучше нашего, но есть страны, где неправде люди препятствуют и тверды в предприятиях своих.

— Ну, тоже иной раз вроде нашего: соберутся, вот как мы, поговорят, а потом пьют водку или что там полагается,— с грубоватой шутливостью заметил Курганов. — Кстати, хозяюшка, у вас за ужином водка будет?

— Будет, — смеясь, отвечала хозяйка.

Сначала начинают с разговоров и с чары вина, а потом переходят и к акции, — заметил Никитин. — Во Франции народ зело беспокойный стал.

— Это так, — сказал Курганов, — а все ж таки не мешало бы узнать, кто сей давешний дворянин-палколюбец.

— Для чего? — спросила хозяйка.

— Можно было бы при оказии поведать его однополчанам.

Василий Николаевич засмеялся и махнул рукой:

— Для сего нужно особое благоприятство обстоятельств.

— Среди гвардейского офицерства попадаются люди думающие, — сказал Суворов.

— Это так, — заметил задумчиво хозяин и умолк.

— А ведомо ли вам? — оживился Курганов. — Запамятовал вам рассказать... Командир брига «Пантелеймон», пришедшего из эскадры адмирала Чичагова, сказывал мне за тайну, что в близкое время можно ждать боя у острова Эланда[3].

— Сие не зело страшно, — сказал Никитин, выходя из своей задумчивости. — Первое — это то, что парусный флот Чичагова сейчас усилен гребной флотилией под начальством принца Нассау-Зиген (не можем никак обойтись без проклятых немцев!), а второе — это то, что у нас имеется другая эскадра, коей силы еще больше, под командой вице-адмирала Круза...

— Тоже чистокровный русак! — заметил Курганов. Молодежь захохотала.

— А вдруг все ж таки прорвутся, — продолжал Курганов, — подойдут сюда да хватят со всех бортов по твоим окнам, Василий Николаевич. Тогда что? Зовите скорей ужинать, пока не пришли шведы!

Взрослые засмеялись, а Вася спросил:

— Николай Гаврилыч, это может быть? Или вы говорите шутки ради?

— Что это? Об ужине? Какие тут шутки!

— Нет, — сказал Вася, — я про шведов.

— А ты бы хотел, чтобы они сюда сунулись?

— Хотел бы, — откровенно, немного конфузясь, признался Вася. — Вон какие пушки-то стоят на стенке Купеческой гавани!

— Не поспешай. Еще успеешь навоеваться, — отвечал Никитин, добавив: — А что вы думаете, господа? В случае чего придется и кадетов ставить к пушкам.

— А меня поставят? — спросил Вася.

— Ты еще маловат.

— Я могу подавать заряды, — сказал Вася. — И банником могу работать.

— А на абордаж пойдешь, если придется? — шутя спросил Курганов.

— Пойду! — кратко и твердо отвечал Вася.

— Ну, значит, нашего Кронштадта шведам не видать, как своих ушей, — засмеялся Курганов и, услышав звон посуды в соседней комнате, где приготовляли стол для ужина, потер свои большие, грубые руки и, скользнув веселым взглядом вокруг, добавил: — Давайте убегать споров, господа, и думать о деле, кое не служит ни единому злу, а токмо утолению жажды и глада нашего.

От Никитина кадеты возвращались вместе, будя своими голосами чуткую тишину бледной северной ночи.

На рейде, на далеких кораблях, горели звездочки топовых огней. Над водой время от времени проносился звон отбиваемых на судах склянок, где-то скрипело весло затерявшейся в водном пространстве шлюпки, откуда-то долетали обрывки далекой песни.

Все было странно в этом бледном сумраке белой ночи, когда нельзя сказать, что ночь ушла, что день пришел. Все было смутно, как и те речи, что слышал Вася в домике инспектора корпусных классов.

И даже огромное здание Итальянского дворца, молчаливое, с темными окнами, в сумраке этой ночи казалось легким и воздушным, готовым исчезнуть миражем.