На следующий день Бу-бу разбудила меня ни свет ни заря.

– Сынок, Борюня! Я видела сон.

Бу-бу вздохнула и на несколько минут замолкла.

Утром вчерашние вопросы показались мне мелочью и глупостью. Но Бу-бу относилась к снам серьезно.

– Я видела тебя вместе с Володькой Ржавеньким, – сказала она с печалью.

Я так и сел. Если Бу-бу начнет сейчас про Володьку Ржавенького (так она всегда называла В. И. Ульянова-Ленина), то конца этому разговору не видать, и я, конечно, опоздаю на катер, уходивший из Голой Пристани в Херсон в 8-40 утра.

Я дернулся и встал.

– Ты сядь, послухай, – строго, что было для нее большой редкостью, сказала Бу-бу. – Видела я: опять Ржавенький из Уфы и Симбирска к нам приехал. Правда время не сегодняшнее. А и не дограбежное! Время – не пойми какое.

«Дограбежным» временем Бу-бу называла исторический период с 1899 по 1905 год. Время с 1905 по 1914-й она называла «догерманским», с 1914 по1917-й, само собой, «германским». Ну а время с 1917 по 1922-й – «грабежным».

Во всех этих историко-временных отрезках Бу-бу плавала как рыба в воде и могла рассказывать о них не то что часами – сутками. Но это, ясное дело, в последние годы, когда перестала с четырех утра и до десяти вечера управляться с большим и разнообразным хозяйством, включавшим в себя гектарный сад с виноградником, трех коров, пяток свиней, с полсотни гусей, уток и кур.

– Приехал, стало быть, Володька. Как всегда – босяк-босяком. Кепчонка рваная, штанцы коротюсенькие, позорные. Может, это он для маскировки, но – аж смотреть тошно!

Я снова поежился. Вольные рассуждения Бу-бу про вождя революции почему-то всегда сходили ей с рук. Но мне лишних хлопот не хотелось, и я быстренько из кухни выглянул на веранду, с которой доносились чьи-то голоса.

На веранде тетя Нина поила молодым вином Радгоспа и Пипу. Пипа был мужик дураковатый, но признавать этого не хотел. Кроме того, он возил на дом Бу-бу и тете разную хозяйственную мелочь вроде секаторов и стограммовых гирь, и все старался слупить с них подороже. Тетя все время подкалывала умного Пипу, сватая за него Бу-бу. Пипа дипломатично уклонялся и, прихлебывая «лидию», требовал побольше закуски. Тетя закуску обещала, но только в обмен на твердое Пипино обещание жениться на Бу-бу. Тут же сидел мрачный, с огромными руками и ступнями пятьдесят шестого размера Радгосп. Прозванный так за свою необычайную преданность местному радгоспу (то есть, «радяньскому господарству», или, говоря по-русски, «советскому хозяйству»), он там дневал и ночевал, мрачно склоняя всех на сторону советской власти и вмешиваясь в самые мелкие сельскохозяйственные дела. Теперь Радгосп раздавленной виноградной бубочкой рисовал на клеенке план будущего совхозного коровника, про который в последние дни только и говорил. При этом он огромным локтем закрывался от беседующей с Пипой тети Нины, которая такого измывательства над новенькой светлой клеенкой ни в жизнь не потерпела бы.

Этот народно-драматический театр мог длиться часами. День был выходной, вина – много, а пьянели Радгосп и Пипа, по причине отсутствия мозгов, туго.

Я быстренько вернулся к Бу-бу.

– Ты слухай, а не бегай, – строго сказала Бу-бу. – Приехал, стало быть, Володька из Уфы и прет прямо к господам Озеровым. Будто он родственник им какой. Ну а Озеровы жили богато, в собственном каменном доме, в Херсоне на Воронцовской улице. Да я тебе сто раз рассказывала. Ну вот. Озеровы его, конечно, – в три шеи. Тогда он в наш городок заявляется…

Самое интересное было в том, что в курорте Голая Пристань действительно в далеком дореволюционном прошлом работал главным врачом Дмитрий Ульянов, брат вождя. Этого исторического прецедента никто и не думал отрицать. Но скромный Дмитрий Ильич Бу-бу не интересовал! Она с тысячью мелких подробностей, тщательней, чем историк-архивист, складывала по кирпичику в нашем сознании те далекие приезды в Новороссию вождя революции.

Первый приезд был, как любила говорить Бу-бу, «пристрелочным». Якобы Владимир свет Ильич в тот самый приезд в Херсон просто хотел прощупать здешних помещиков и владельцев экономий: всех этих Тропиных, Фальц-Фейнов, Озеровых, Мордвиновых, Овсянико-Куликовских – на предмет пожертвований.

Однако по причине плохой одежды, рыжины и не слишком ценимой в Новороссии картавости как-то ко двору не пришелся. Или пришелся, но не слишком.

– Он в людской у господ Суханковых сидел: рыжий, в поту весь, и ел, как ты вчера, фаршированную щуку. А я как раз шла к господину Суханкову занять денег на «дубок». Так мне тогда «дубок» свой иметь хотелось!

– Дубки – это маленькие корабли такие?

– Ага, три тонны всего. Я молодая была, сил было много. Думала, как прадед твой, кавуны в Одессу «дубками» возить, или дунст из экономий… Так от, иду я, а дворовые шутят: «Володька, ты на Липе женись». А он зырк на меня, зырк. И вдруг спрашивает: «К Суханкову, к Петру Нилычу?» Я киваю. «И я с вами, ладно?» Я засмущалась, говорю: «Нет, я как-нибудь одна». А он такой мрачный сразу стал, аж вроде волос на голове его потемнел. «Жаль, – говорит, – голубушка, что вы настоящему делу помочь не желаете. Торговать собрались? Знаю, знаю, только это, голубушка, напрасный труд, пустые старания».

А к Суханкову он сразу после меня пошел. Я уже далеконько от суханковского дома отошла, от радости себя не помнила: денег на «дубок» Петр Нилыч обещался дать! Вдруг слышу – шум, свист: летит Володька рыжий в грязь лицом (улицы тогда грязные были и весной, и зимой, и осенью). Летит он, значит, в грязь, а за ним пук каких-то бумажек. А из дверей кричит Петр Нилыч покойный: «Этого оборванца на порог не пускать! Ишь чего удумал, душегуб!»

Бу-бу падение вождя лицом в грязь всегда сильно переживала и обычно в этом месте закрывала глаза. Но помолившись – частью про себя, частью вслух – заводила новую песню про второй приезд рыжего Володьки в наши вольные (летом сухие до дрожи, а зимой бесснежные) края.

– Через год он в Херсон приехал одетым с иголочки, – вздыхала Бу-бу с уважением. – А и тогда ему не подфартило. Приехал он как всегда из Уфы – точно помню, хоть по книжке проверяй! – и приехал уже не один, а с каким-то самураем. Японцем, что ли. Самурай этот недобитый все по домам ходил, мелкие деньги открыто собирал, желтыми губами всех облаивал. А Володька – хоть и старше он стал, а все одно его Володькой звали – сидел себе в корчме у пани Ядвиги и что-то в столбик на бумажку записывал. А то как вскочит, как вскрикнет: «Пивка мне, Ядя»! – и опять за стол. Потом выбежит, походит вокруг заведения и – в гости к кому-нибудь.

Один раз пошел он к Озеровым. И закрылся с ихним сыночком Николашенькой. Николашенька нежный был, как абрикосик: желтенький весь и красненький и в веснушках еще. Закрылись они, стало быть, в комнате – а тут жандармы.

Я к Озеровым по своему финансовому делу приходила, стою с кем-то разговариваю. А старый жандарм Мелюхаев тихо так к Зине горничной подбирается и спрашивает одними губами: «Где, мол, они? Где тут у вас meeting and strike?»

А Зина была тугонькая на ухо да еще и глуповатая. С хуторов ее только недавно взяли, сначала в экономию, а потом к господину статскому советнику Озерову.

Ей, стало быть, жандарм Мелюхаев – не помню только, какой чин на нем был: «Где тут у вас meeting and strike?» А она ему на правое крыло дома показывает, думает он про Митеньку-приемыша и про Райку, дочь озеровскую, спрашивает.

Ну жандармеры табором туда и двинули. И уже не тихо: всеми своими причиндалами гремя. И, конечно, Володьку с Николашенькой спугнули.

Володька Ржавенький в окно босиком сиганул (туфель на нем точно не было, так все, кто видел, рассказывали) и, не заходя в корчму, – на вокзал, а оттуда вроде в Харьков подался. А Николашеньку заарестовали, он потом где-то в Сибири и сгинул, назад не вернулся.

– Бу! Ну не был Владимир Ильич у нас. Это давно историей доказано, – убеждал я Бу-бу не раз.

Убеждали ее и другие. Но Бу-бу стояла на своем.