— Дядько, чего вы суетесь всюду! Куда вас не просят!

Без вас разберемся! Пришли, дак сидите тихо — ясно?

— Ты чего кидаешься? — не хотел ронять достоинства Андрей. — Ежели советуют, так сказать, благодарить надо.

Что помогают разумным словом. А не рычать!

— Я не рычу! Я предупреждаю, чтоб не разводили тут свою агитацию и чтоб не подрывали авторитет! Ясно?

— Я только хотел помочь! Чтоб авторитет был, следовательно, больший! Рудой встал, не скрывая, а даже нарочито показывая, что его неблагодарно оскорбили: за его же доброе! С достоинством заявил: — Я думал уже, так сказать, присоединиться. Собрался уже написать прошение. Ну, а раз ты так кидаешься, то, следовательно, подожду.

Он не спеша пошел к двери, стукнул дверью. На другой день он подкараулил Миканора около Хведорова амбара, поздоровался с тем великодушием, которое показывало, что хоть и виноват Миканор перед ним, он готов забыть обиду.

— Я напишу прошение, — сказал так, будто хотел успокоить Миканора. Только чтоб мне, следовательно, интеллигентную работу. Чтоб бухгалтером, например. Или кладовщиком…

— Сразу вы, дядько, выгоду ищете, — упрекнул Миканор.

— Ето выгода наперво, так сказать, колхозу, — поправил Миканора Рудой. — Потом уже мне… — Добавил поучительно: — Надо ценить грамоту! И использовать грамотного как кадрового специалиста!..

Миканор примирительно сказал, чтоб подавал заявление, пообещал подумать о просьбе…

Все в Куренях заметили: колхозники очень держались друг друга. Недавно, казалось бы, чужие, теперь вместе были в гумнах, на работе, вместе вечерами. "Как свояки", — удивлялись люди. Колхозники будто устанавливали свое родство, отличающееся от того давнего, извечного, что всегда и всюду почитали люди.

И еще заметили в Куренях: колхозники словно гордились собой, своей решительностью и умом. Смотрели на других, будто на темное стадо, что ничего не видит и не понимает.

И не только от Миканора, — такое можно было слышать и от Хведора, и от Зайчика. Зайчик, тот нарочито потешался, поддевал, лишь бы поспорить, лишь бы посмеяться над куреневской слепотой да скаредностью.

У тех, что не шли в колхоз, была своя убежденность и, значит, свои соображения, свои ответы, в которых было тоже немало насмешки. Так что Зайчику давали бой, и бой этот Зайчику не просто было выиграть. Можно сказать, что бой этот никогда не кончался чьей-либо победой; и одни и другие бойцы расходились, не поддавшись, со своими убеждениями. Ему, этому бою, можно сказать, не было конца.

Миканорова хата была в этом сражении своего рода штабом, от которого во многом зависит, чем кончится теперешний наиважнейший в истории Куреней бой. Все в Куренях с волнением смотрели на окна, что красновато светились, для одних — тревогою, угрозою, для других — надеждою, обещанием добрых перемен Все старались выведать, что там делается, в этой неспокойной хате, чего там ждут, что готовят…

В Миканорову хату раньше, чем во все другие, приходили важные для колхоза, а значит, так или иначе и для всех Куреней новости. Новости эти приходили обычно с Миканором: он распрягал на Хонином дворе коня, усталый, запыленный входил в хату, где кроме матери и отца встречал обычно и многих из своей новой семьи. Это он, хлебая борщ, под невеселым взглядом Даметихи доложил, что молотилку, на которую надеялись, не дадут и надо, не секрет, полагаться пока на свое, на цепы. Сюда сразу привез он, довольный, с гордостью, три мешка отборных, сортовых семян жита и ячменя, доставленных в Юровичи из-под Гомеля, из специального совхоза. Миканор разрешил развязать мешки, посмотреть, какие они, эти семена, что словно таили в себе заманчивое чудо будущего лета.

Среди забот, которыми жили собиравшиеся в Миканоровой хате, наиболее важными были заботы о земле, о великом переделе, — его что ни вечер вспоминали, что ни вечер

обсуждали. Передела этого ждали особенно, в рассуждениях неизменно чувствовалась тревога — как бы, чего доброго, не запоздали с ним: самая пора пахать под озимые. Однажды заговорили, что некоторые, хоть и знают, что должен быть передел, собираются пахать свои полосы, хотят пахать свои полосы и у цагельни. Хведор Хромой сказал, что и Вроде Игнат собирается пахать; когда не Хведор спросил, не боится ли он, что старание его пропадет, — тот ответил, что никакого передела не будет, что все это выдумка тех, кому нечего делать, кто хочет нажиться чужим добром. Миканор, услышав это, с возмущением заявил, что это разговорчики вредные, с кулацким духом, что такие разговорчики надо пресекать со всей строгостью. Он снова заявил, что передел рано или поздно, но будет обязательно и надо, чтобы никто в этом не сомневался. Однако сомнения были, — не одного колхозника тревожила возможность такого поворота, что ебли и будут делить, то может получиться и так, что нарежут не обязательно у цагельни, а где-либо в другом месте; так что от этого передела немного радости будет. Миканор и на это отвечал, что договорено выделить массив на лучшей земле, что Апейка сам согласился, чтобы выделили не какую другую, а ту, что у цагельни.

Несколько раз Миканор ездил в Юровичи за землемером, но приезжал один. Землемера все не давали. Возвращаясь однажды, он увидел в поле несколько фигур, что шли горбясь за плугами. Две фигуры были и на поле у цагельни. Миканор быстро узнал Вроде Игната и Василя Дятла. Он потянул вожжи, направил телегу через борозды напрямую к Василю. Оставил коня, соскочил с телеги, стал ждать, пока тот, закруглив борозду, поравняется с ним.

Миканор понял: Дятел издали заметил его, но делает вид, что не видит. Это нетрудно ему: из-за коня Дятла почти не видно. Сивый конь деловито ступает привычной дорогой.

Заметив Хонину кобылу, идет бодро, охотно, так что Дятел вынужден даже сдерживать, натягивать вожжи. Чем ближе, пахарь все больше выступает из-за коня: видны уже шапка, плечо, рука, что крепко держит плуг, старательно управляет им. Лица не видать, оно опущено, его почти закрывает старая, выгоревшая шапка; вся фигура показывает одно — что пахарь увлечен делом, следит только за бороздой. В посконной, распахнутой рубашке, в посконных, порыжелых от земли портках, в лаптях с налипшей влажной землей, обветренный, с рыжеватой щетиной на щеках, подошел впритык, не подымая головы, готов был пройти мимо. Миканор ступил шаг к нему, ухватился за узду, остановил коня.

Дятел поднял голову, хмуро, недобро глянул. Недовольно ждал, что будет дальше. На бровях, на небритых щеках налипла пыль, забила ранние морщины у рта, на лбу. Из-под шапки через щеку шла засохшая потная полоса.

— Ты что ето! — не так спросил, как приказал Миканор.

— А что? — недовольно, не поддаваясь, ответил Василь.

— Зачем пашешь?

— Хочу, дак пашу. — Дятел сказал так спокойно, что Миканору послышалась в этом издевка.

— "Хочу"! Может, ты еще чего захочешь! — сказал Миканор, как бы приказывая, угрожая.

От бессилия, оттого, что Дятел не желает считаться с его правом, разбирало зло. Дятел, как бы показывая, что ему ни к чему этот разговор, дернул вожжи, решил идти дальше; Миканор сдержал коня. Не выпуская узды, строго сказал:

— Тебя предупреждали: ета земля — под колхоз!

Дятел неприязненно повел глазами. Миканор как, бы увидел во взгляде его: вот принесло черта не вовремя!

— Говорили, — сказал Дятел, не скрывая недовольства, что вот надо заниматься глупым разговором. Добавил спокойно: — Мало кому что взбредет!

— Тебя предупреждали, не секрет, от имени власти!

Василь снова повел глазами: вот прилип! По-прежнему не

скрывал, что весь этот разговор наводит скуку.

— Ты — еще не вся власть! — В том, как Василь говорил, была неприступная уверенность, которая просто сби"

вала Миканора. — Не все и тебе можно! Есть еще закон!

— Да вот закон такой: лучшую землю — колхозу!

— Ето твой такой закон, — будто разоблачал, судил Василь. Судил спокойно, уверенно. — Который ты выдумал, чтоб тебе выгодно было! Чтоб заставить других в колхоз твой пойти! Думаешь, все тебе позволено!