В понедельник — в Куренях удивлялись Миканоровой расторопности несколько колхозных подвод: Хоня, Зайчик, сам Миканор с отцом — покатили в лес. К обеду вновь появились на дороге, что выходила из хвойника, — на раздвинутых телесах волокли дубы. Возчики деловито шли рядом с телегами, пыля песком. Не доезжая до села, повернули на выгон, вслед за Хоней, остановились. Помогая один другому, начали скатывать дубы.

Скатив, уже на телегах, цугом двинулись в село. Однако после обеда сошлись на выгоне снова, теперь и с другими колхозниками, с женщинами; среди них ковылял и Хведор на деревянной ноге. Были теперь без лошадей, с заступами, с пилами, с топорами.

— Ну, деточки, помолимся! Чтоб бог не глядел косо! — засуетился, хихикая, подмаргивая, Зайчик. — Чтоб стояло — не гнило, не горело! Чтоб скотина водилася, не переводилася!

Женщины, особенно Миканорова мать, накинулись на Зайчика: нечего плести глупости, гневить зазря бога. Зайчик сделал вид, что испугался, начал очень усердно копать заступом. Все, по одному, по двое, брались за свое: кто, как Зайчик, рыл яму под столбы, кто пилил дубы, кто обтесывал бревна. Слышалось мерное шарканье пил, сочное тюканье топоров. Остро, ядрено било в нос запахом дубовой древесины. Хведор Хромой, отцепив деревянную ногу, сидел на бревне, как на коне, помахивал топором так, будто похвалялся сноровкой и умельством. Безногий, калека, он всюду, где мог, показывал, что не хуже других, с любым потягаться может.

И действительно, в чем, в чем, а в ловкости, в мастерстве Хведора мало кто мог превзойти. И сапожник, и пасечник, и плотник — во всем Хведор мастак на удивленье. Неспроста и тут Хведору поручили не какую-нибудь безделицу, — столбы отесывать, пазы долбить с обеих сторон. Столбы основа стен, столбы соединяют бревна. Заделанные концы бревен вклинятся в пазы цепко, бревна лягут одно на другое стеною.

Важная вещь столбы! Хведор это знает. И все видели, что Хведор это знает.

Здесь, на строительстве, больше распоряжался Миканоров отец, который обо всем советовался с Грибком. Даметик и Грибок показывали, какие ямы копать, как глубоко, какой длины отпиливать столбы, где отесывать, а где скоблить только. Миканор сам, в распахнутой рубашке, без шапки, с налипшими на лоб плотными белыми волосами, въедался заступом в землю, кидал на горку сырую глину. Он же вдвоем с Зайчиком, под надзором Даметика и Грибка, вкапывал первый столб под будущую конюшню, азартно, с яростью утаптывал сапогами свежую землю вокруг столба.

— Будет стоять, пока не сгниет, — сказал весело Зайчик.

— Долго простоит, — отозвался Даметик, — дуб — дерево живучее.

— Живучее, — поддержал его Грибок.

До вечера вкопали три столба, утрамбовали землю В сумерках положили даже два нижних бревна. Мужчины немного посидели на них, покурили, только теперь заметили, как наработались за день. Ныли спины, болели руки, непослушные пальцы с трудом скручивали цигарки.

— Замучил ты, браток, всех, — попрекнул Миканора Зайчик. — Если так будет, то духу ненадолго хватит!..

— Ето с непривычки, привыкнем — ничего будет, — пошутил, заступился за Миканора Хведор.

— Еще день, а там — будет легче, — сказал Миканор, — Возьмемся старое разбирать!.. — Он затянулся. — Возьмем старое, чтоб помогало новому…

На другой день снова ездили в лес, привезли дубов. Хведор, Даметик, Грибок в лесу не были, с утра тюкали на выгоне, готовили столбы. После обеда на выгоне сошлись все:

до сумерек ставили столбы, тесали, укладывали бревна. Когда курили, сидя на бревнах, Миканор сказал Алеше и Хоне, чтоб пришли завтра к его гумну с топорами — делать "легкую работу"…

Новости в Куренях быстро разносятся из хаты в хату.

Утром все село говорило, что Миканор будет раскидывать свое гумно. Около заборов, у колодцев, на дворах передавали друг другу, рядили, судили каждый на свой манер. Не одного удивляло, поражало: не одумался, не боится уничтожать свое, своей рукой. Не один неодобрительно качал головою: совсем сдурел, стараясь ради своей выдумки.

Неспроста волновались и многие колхозники. То, что Миканор собирался разрушать не чье-либо, а свое гумно, не успокаивало: все понимали, что очень скоро им тоже надо будет пойти на подобную жертву. Миканор и начал с себя, понимали, потому, чтоб показать пример, как надо жертвовать своим добром.

Едва Миканор спустил ноги с полатей, сладко спросонья потянулся, сразу почувствовал на себе внимательно-тревожный взгляд матери. Поправляя что-то в печи, она тотчас устремила взгляд в его сторону. Только мгновение, еще спросонья, видел Миканор ее взгляд, однако и этого было достаточно, чтобы понять, что ее беспокоит. С той минуты, обувался ли Миканор, мылся ли, почти все время замечал ее настороженное внимание, ждал, что она заговорит. Она молчала, может, оттого, что не знала, как начать: Миканор умышленно не показывал, что1 замечает ее взгляд, что готов слушать.

Когда подала завтракать, села напротив, сложила руки на груди, смотрела, как он ест, и, как прежде, молчала. Он ждал: сейчас заговорит.

— Дак ето, сегодня? — выдохнула мать наконец.

— Сегодня. — Миканор умышленно не взглянул на нее, спокойно ел оладьи с салом. Давал понять: нечего уже говорить об этом.

— Не… передумал?

— Думали уже…

— Думали… — Мать минуту колебалась: столько спорила за эти годы, знала, как он слушается, все же не выдержала, попрекнула: — Ето, конечно, рушить!.. Толку из него, старого, если раскидать… Если оно струхлявело все… — Она в последнее время, возражая, почти всегда говорила так, будто заботилась больше о Миканоре, о его же пользе. — Если уж ставить, то — все новое. Чтоб стояло долго.

— Подержится еще и ето, мамо…

— Нас с тобой переживет, не бойся, — поддержал Миканора отец, идя к столу.

Мать встала, уступила ему место, принесла еще оладьев.

Попрекнула:

— Ты б, старый, помолчал. Если уж разумного сказать не можешь! Возразила Миканору: — Подержится! Это кажется только. Сгнило все из середины. Только с виду дерево как дерево, а внутри гнилое все! Осторожно, ласково села рядом. — Или колхозу уже и гумен не надо?..

— Говорили ж уже, — сказал отец, — охота дурить хлопцу голову попусту!

— Я разумное ему советую, — сдержалась мать. — Не обязательно разваливать все, что сложено…

— Дай поесть хлопцу, — строго распорядился отец.

Она промолчала, тая обиду на отца. Подошла к печи, — по-мужски рослая, заглянула в нее, взяла кочергу, подгребла уголья. Крупноватое, почти безбровое лицо ее неровно, зыбко освещало пламя.

— Не рушь, Миканорко, — попросила, когда Миканор вытер губы ладонью, поднявшись из-за стола. — Лесу много.

Он распрямил плечи: хорошо поел, чувствовал в плечах, в ногах, во всем теле нерастраченную радостную силу.

— Его, мамо, и надо немало, — сказал покладисто, довольно. — Новому дереву, мамо, тоже найдем дело, не бойтесь. Все пустим в дело. И новое и старое. — Вдруг заговорил деловито, серьезно, как бы разъяснял: — Мамо, нам надо быстро сделать. И времени и рук лишних нет, не разгонишься. А тут — дерево совсем готовое. Сразу складывать можно. Ясно?

На завалинке уже гомонили колхозники, Миканор надел пиджак, твердой поступью вышел на улицу. Посоветовавшись, отправив всех на работу, он вернулся в хату, хотел взять топор, который положил под лавку у дверей. Топора не было. Он догадался: взял отец. Снова заметил, что мать следит, как бы ждет чего-то; не оглянулся, вышел из хаты.

Еще от сарая увидел: у гумна целая толпа. "Вот жизнь настала: куда ни пойдешь, всюду — очередь, — подумал, почувствовав охоту посмеяться. — Если б деньги брать за глазенье, дак разбогатеть можно было бы!" Он легко, сильно пошел травяной, уже пожелтевшей дорожкой, с тем азартом, озорством, с которыми выходит бороться ловкий, уверенный в себе парень перед товарищами и девушками, перед всем селом. Когда заметил, что его увидели, следят, пошел еще легче.

— Народу, — оглянулся, будто удивился, — как на свадьбе!