— И буду резать, что думаю! Молчать нестерпимо!

— Тише, говорю! — снова шепнула, прося, старая. Сказала с упреком: — О детях надо помнить!

— Ты только помнишь.

— И ты помни. Не одни!..

Отец плюнул и, слыхать было, грузно повернулся. Тоже долго не спал, но уже не разговаривал с матерью. Думал что-то про себя.

Хадоська думала мало, неохотно, чувствовала себя странно одинокой, покинутой. День этот будто отнял у нее надежду: еще вчера она надеялась, что Хоня все же одумается, вернется к ней; чувствовала, что обладает хоть какой-то силой и властью над ним, а сегодня увидела, что ни власти, ни силы никакой нет; нет того радостного, теплого, чем жила уже давно, с чем связывала самые дорогие надежды. Хоня не послушался. Сделал все по-своему. Говорила ж ему: про колхоз чтоб и не думал; в колхоз, говорила ж, она не пойдет ни за что; если не выпишется, чтоб и не думал о ней; так вот отвез все свое, отдал; совсем ступил за черту, которую она не перейдет никогда. За межу, которая их разделила; навек разделила.

"Ну и пусть! Пусть живет себе! Не обязательно ето, проживу и одна! Доля уже такая: жить одной! Есть чего бедовать!"

Бедовать, казалось, было нечего, а тоскливо было на удивление. И чувствовала себя Хадоська одинокой, покинутой. И все недоумевала: что будет дальше?

У старого Глушака под тусклой, с прикрученным фитилем лампою сидели Евхим и молчаливый, понурый Прокоп. Прокоп мощными локтями упирался в стол, огромными черными ладонями держал тяжелую, заросшую до глаз голову. Евхим, чуть горбясь на лавке, по-домашнему весь в посконном, в лаптях, прищуривая глаз, дымил самокруткой.

— Дядько, не думайте много, — говорил, усмехаясь, Евхим. — Вам, ей-бо, нечего голову ломать!.. Вам, дядько, самый момент — в колхоз!..

Прокоп шевельнул бровью, косо и люто глянул на него.

Он в последние дни был завсегдатаем в Глушаковой хате, коротал здесь раздумчивые вечера, слушал рассуждения и советы старика. Старик был рад ему, когда сидели вдвоем, речь шла всегда в добром согласии. Тревожил эти вечера только Евхим, который иногда вваливался в отцову хату.

Евхим вечно поддразнивал Лесуна:

— Ей-бо, дядько, самый момент — в колхоз!..

Глушак на другой лавке обстругивал, забивал зубья в грабли, глянул на сына недовольно.

— Не тревожь человека! — велел Евхиму сухо, твердо.

— Время такое, тато, — ласково, будто послушно возразил Евхим, — думать надо. Хочешь не хочешь, а надо тревожиться. Думать надо. Трясина под ногами сейчас прорвется. Чтоб не было поздно!.. — Он опять прищурился на Лесуна: — Ей-бо, один выход, дядько, колхоз!

Прокоп увесисто закатил матюг.

— Ето не надо, дядько! Ето делу не поможет, — и нам чтоб вреда не наделало! Да и ни к чему все: вам, как трудовому человеку, колхоз единственная дорога! Идти надо, подпрыгивая от радости, молить, чтоб скорей забрали все!

Идти, да и других еще вести с собою!.. Пример другим показывать, которые несознательные. Которые добра своего для советской власти жалеют. Ето ж есть такие гады, которые коней, коров, овечек для советской власти жалеют!. v — Евхим! — снова приказал Глушак.

— Ей-бо, тато, есть еще такие гады!.. Надо ж, дядько, кормить начальников, которые в городах. Детей их, женок, полюбовниц их, да и не чем попало, не рассолом каким-нибудь. А мясом, мукою, булками, коклетами!.. Сознательным надо быть, дядько! Бежать скорей, подпрыгивая, да и других еще тянуть! А вы, — эх вы, дядько, зачем только голова у вас на плечах, — раздумываете еще!.. Скорей в колхоз бежите!

Ей-бо! Не бойтесь, что Миканор не справится! Он — шустрый. Скоро найдет сбыт всему! Вам голову ломать не придется!.. Не бойтесь!.. Бежите!..

— Что ж ето, правда, будет? — отозвалась с полатей старуха, которая то дремала, то пробуждалась.

— Будет, что хочет советская власть. Что хочет — то и будет! — Евхим докурил, плюнул на окурок, растоптал лаптем на полу. — Советская власть власть твердая. Что намерится, то и сделает!.. — Преодолел серьезность, снова заговорил с усмешечкой: — Я, если б не твердое задание, с радостью б в колхоз!.. А то ж не примут — елемент классовый! Не посмотрят, что и женка с трудящего елемента.

Встал, собрался идти. Задумался над чем-то. Неожиданно серьезно сказал:

— Таки и правда, пошел бы. Все равно жить — не живешь. А там — кто знает. Может, и будет что… Только ж, — опять произнес с насмешкой, — не просят! А лезть, когда бьют, не люблю!

— Наплел, — покрутил головой старик, когда Евхим звякнул щеколдой в сенях

Старик был в этот вечер непривычно молчалив и угрюм.

Так и коротали остаток вечера: один возился с граблями, другой только время от времени свирепо шевелил бровями да жевал черные космы усов.

Беспокойным, полным тяжелых раздумий был для куреневцев этот вечер.

До сумерек Зайчиха и Вольга подоили коров, стали раздавать молоко колхозным женщинам. Под присмотром председателя, явившегося лично проверить, как будут выполнять его указание, Вольга корцом отмеривала молоко, наливала в кувшины, что принесли женщины.

— Строго по числу едоков, — напоминал важно и гордо Миканор Вольге, черпавшей из ведра. — Чтоб по справедливости!..

Он говорил не столько для Вольги, которая уже знала все и которая, конечно, будет делать все как надо, — новый председатель говорил для тех, что с интересом толпились вокруг, наблюдали.

— По справедливости чтоб. Поровну! А не так: кому густо, кому — пусто!

Миканор был доволен: замечал, что каждое слово его ловят, понесут по дворам, будут обсуждать, думать над каждым словом. Доволен был, что все видели: колхоз живет, — недаром добивался, — уже не словами, делом можно было показать пример, как надо жить, — и тем, что стояли в стороне, посматривали. Пусть смотрят, думают, — может, тоже за ум возьмутся!

Вблизи стояла мать, перехватил какой-то грустный и выжидающий взгляд ее, но не подал виду, что заметил: не место для-семейных дел, не сын здесь, а председатель. Сам, можно сказать, отец.

— Ну, дак как первый день работалось? — повернулся председатель к Зайчиковой, которая, сложив руки на животе, смотрела, как Вольга делит молоко Была, заметил Миканор, взволнована, счастлива, но радость сдерживала. И словно чувствовала себя неловко на глазах у людей.

— Да чего ж Работать хорошо. — Она обрадовалась, продолговатое, худое лицо засветилось, неловкость, исчезла — Работалось весело… Только Алешина, — снова будто обрадовалась, — не дается! Не признает будто! Я и так и сяк с ней — не хочет! Одну Арину подпустила!

— Она и дома одну меня признавала! — сказала Арина.

— Не привыкла. Старые привычки! — вставила какая-то из женщин.

— Привыкнет! — заявил Миканор спокойно и степенно.

С той же степенностью приказал Хведору, дояркам: — Дайте корму на ночь. И можно — до дому. Завтра чтоб рано, как положено по режиму.

— Не бойся, не запозднимся, — пообещал Хведор.

— Ну, дак я пойду, — сказал Миканор озабоченно. — Надо еще поглядеть, что там на конюшне!

Уверенно ступая, прошел мимо любопытных, подался улицей. По тому, как шел, в сером, в полоску, пиджаке, в кортовых праздничных, в первый раз надетых брюках, в хорошо намазанных дегтем сапогах, в кепке, надвинутой на лоб, было видно, что идет человек озабоченный, человек, на которого возложены нелегкие обязанности. Размеренно, деловито вышел со двора, по-хозяйски степенно двинулся улицей. Остро замечал взгляды из-за плетней, из окон.

На Хонином дворе, около сарая, тоже толпились люди. Как и днем, здесь собралось больше всего мужиков, меж которыми вертелись дети; из баб заметил одну Сороку.

— Пора уже, не секрет, и расходиться! — будто распорядился Миканор; не останавливаясь, деловито подался в сарай.

— Не гони! Придет пора — сами пойдем со двора! — услышал вслед, но не остановился, не ответил ничего.

В хлеву было уже темновато; в полутьме различая Хонин и Зайчиков силуэты, бодро бросил: