Однако заметно притих. Вскоре и совсем убрался со двора. А другие еще долго толпились, завязывали сдержанный разговор, курили, молчали…

То, что происходило на Миканоровом и Хонином дворах, больше всего волновало жителей Куреней. Мало было таких хат, дворов, где бы не говорили про это, не толковали, не думали. Говорили, думали в хлевах, в гумнах, в поле, дома, устало ужиная, в раздумчивой тишине на полатях.

Обойдя все дворы, где собирались люди, наслушавшись и наговорившись, Чернушкова Кулина только к полудню вернулась на свой двор. Муж у сарая сек ножом свежую, только что сорванную траву — готовил корм свиньям.

— Как подурели! — не первый раз возмутилась она, не замечая того, что делает муж, не удивляясь, что взялся не за свое дело: не до того ей!

Чернушка будто не слышал, — стоя на коленях, рубил и рубил траву занят был, казалось, только своими хлопотами. Потом уже спокойно, степенно посоветовал:

— Не зарекайся!

— Я?! Не дождутся!

— И не будут дожидаться! Сама пойдешь… как придет пора!

— Ето я?!

— Ты. — Чернушка не останавливался, привычно, рубил зелень.

Кулина, еще больше распаленная невниманием мужа, его недоверием, не зная, что сказать, достойное того гнева, который горит в ней, сложила вдруг фигу, ошалело ткнула куда-то в сторону деревни:

— Вот им!

Чернушка снова рассудительно посоветовал:

— Не зарекайся!

Бросив рубить, он встал, глянул на жену, устало и как бы не понимая.

— Чего ты ето бедуешь так? — он выделил особо «ты» — Можно подумать ты больше всех теряешь! Богатство самое большое, можно подумать, у тебя!

— А не богатство? Если мы только им и живем! — Кулина смотрела на мужа и, казалось, также не понимала его.

— Богатство, чтоб оно провалилось! Свету белого не видишь, а какой толк? Дочку в богатые вывели! — заговорил он вдруг иначе, с болью, слрвно сквозь слезы. — Богачкою, панею сделали! Тешься себе! — вспылил, приказал мачехе: — Бери траву, свиньям давай, богачка!..

Чернушиха, смущенная упреком за Ганнину беду, в которой она все же чувствовала себя виноватой, хоть и не подавала вида, не нашлась, что ответить мужу, — увидела, что Хведька, появившийся откуда-то, следит за ними внимательно и с какой-то насмешливостью.

— А етот опять отлынивал! Опять не гонял свинью-на выгон! Чуть отвернулась мать на минутку — сразу гулять…

Зубы скалит еще! — Чернушиха в запальчивости поискала, нет ли поблизости лозины, не нашла и вдруг кинулась замешивать свиньям траву.

— Некогда и етому работать! — промолвил Чернушка. — В мать пошел. Тоже не может жить без политики!..

Под вечер зашла Ганна, и спор, что, казалось, забылся уже, снова разгорелся, только теперь уже и отец и мачеха — как некоему праведному судье — доказывали Ганне каждый свою правду. Хведька тоже был здесь, в сумерках молча сидел за столом, ждал, что скажет справедливый судья ма"

тери и отцу.

Собрались ужинать, а не ужинали. Будто забыли, ради чего собрались.

— Не богатство, говорит, — жаловалась мачеха. — Как все равно я не знаю, какое богатство! Горе, а не богатство!

А и то забывать не надо, какое ни есть, а живем с него!

Живем, не померли!.

— Только и того! — неохотно — не любил споров! — отозвался Чернушка

— Живем, слава богу! И едим что-то, и одеты! И хлеб твой, и хата твоя! И корова, и овечки твои! Как там ни живешь, а живешь спокойно! Знаешь, если что случится, дак выручить есть кому!..

— Только и всего! — коротко и неохотно возразил Чернушка

Ганне не хотелось спорить. Пришла посидеть среди своих, отдохнуть от работы. От немилой корчовской жадности!

— Жить, конечно, надо с чего-то, — рассудительно, для приличия, отвечала она мачехе. — А только, мамо, счастье не в одном богатстве…

— Кто ж говорит, Ганно. Я только — что про хозяйство думать надо. Как жить будешь — думать надо!..

— Если у человека счастье, мамо, дак и хозяйство значит что-то. А если нет — какой толк из всего!..

— Оно конечно, и без счастья не сладко! А как есть нечего будет, как зубы на полку положишь — вот будет счастье!

— Вроде там голодом морить будут! — отозвался Чернушка

— Переиначивать все страшно… — раздумчиво произнесла Ганна. — Да и то правда, неизвестно, как там будет.

Но только хуже, чем есть, вряд ли будет. Хуже, кажется, не бывает…

В хате у Василя так же сидели за столом, впотьмах хлебали борщ. Ужинали молча, пока в люльке не всхлипнул ребенок. Маня недовольно промолвила: "Опять! Как нарочно! Каждый раз, чуть присядешь за стол… А чтоб тебе…"

Произнесла злобно как проклятье, но Василь прервал ее, велел покормить ребенка.

Кончил Володя ужинать, полез на полати, перекрестился на образа дед Денис, зачиркал кресалом, хотел закурить трубку, когда мать, сидевшая у края стола, забеспокоилась вслух:

— Как ето оно теперь будет?..

— Свернуло, тем часом, с наезженной дороги, — отозвался дед. — По болоту прямо, по кочкам…

Василь молчал.

— Как?! — сказал с раздражением, с упреком. — Знать вам надо все, конечно! Забивать голову!..

— Дак как же не забивать ее? — словно бы просила и советовала мать. Тут же сам видишь…

— Вижу, вижу! — озлился Василь. — Своей сухоты мало!

— Дак разве ж ето обойдется так, Васильке?! — будто спрашивала и отвечала мать. — Думаешь1, все ето?

— Тем часом, ето начинается только! — поддержал ее дед Денис.

Маня от люльки вдруг вмешалась запальчиво:

— Пусть лезут, кому надоело жить! А мы — нам и так не погано!

— Ето начинается только! — снова подумал вслух дед. — Ето так не кончится!..

— То-то ж и думки всякие, Васильке…

Василь встал из-за стола, мать сразу отодвинулась, пропустила. Стала собирать ложки, медленно, будто ждала, как пойдет дальше разговор.

— Как оно кончится, никто не знает, — сказал Василь рассудительно, степенно, как и подобало хозяину, главному человеку в доме. — Нам и без того сухоты по горло! — Как бы попрекать начал: — Надо вот молотить жито, ячмень да овес! Да пахать! Хату достраивать надо, чтоб перебраться скорей! Чтоб дерево не погнило до того, как входить надо!.. — Помолчал малость. У цагельни озимые сеять думаю…

— Озимые должны уродить, — сказал дед. — Если погода не подкачает, должны.

— Хату надо чтоб помог доделать батько, — сказал Василь Мане. — Чтоб и Петра взял на подмогу.

— Поможет, я скажу, — пообещала Маня.

Тем и кончился разговор в доме Дятликовых: стали расходиться по полатям, раздеваться. Один дед, который и летом спал на печи, долго еще вертелся бессонно, не мог унять назойливый кашель…

Долго не спалось Хадоське. Она, как обычно, лежала на полатях с маленькими; меньшой, Антосик, скорчившись, толкал ее своими коленями в бок, льнул головой под мышку.

Хадоська ласково подымала его на руку, но через минуту он снова соскальзывал с руки, упирался головой под мышку.

Все малыши спали, только изредка с тихим, мерным дыханием сливалось глухое бормотание: детям что-то снилось. Сны им снились добрые, не будили никого; недаром Хадоське больше слышалось тихое, сладкое причмокивание.

Родители ж не спали; хоть сначала не разговаривали, Хадоська догадывалась, что не спят, думают о чем-то.

— Хозяева! — прохрипел неприязненно, с пренебрежением отец. — Сошлись, голодранцы!..

— Ты — богатей! — тихо попрекнула мать.

— Не ровня им, вроде!..

— Тише ты, — шепнула остерегающе мать. Снова упрекнула: — Нос задираешь!.. Гляди, как бы не опустили!..

— Кто ето опустит?

— Некому? Вот впаяют твердое!

— Не впаяют, — уверенно сказал отец. — Середняк, вроде!

— Сегодня середняк, а завтра захотят — прилепят твердое.

— Не прилепят! Не за что!

— Есть за что! Язык распускаешь очень! Смелый очень!

— Смелый! Что думаю, то и режу!

— Я и говорю!.. Да не греми! Детей разбудишь!

Отцов голос стал еще громче: