Стараясь веселиться, она вдруг задумывалась, не откликалась, когда к ней обращались, переспрашивала, когда ей задавали вопрос, виновато улыбаясь и беспокойно оглядываясь.

Время от времени Харитонов ловил на себе ее беспокойные взгляды, и наконец, когда они остались одни, она бросилась ему на шею и, не отнимая рук, заглянула в глаза, словно призывала его стать серьезным, словно настраивала его на волну тех чувств и мыслей, которые занимали ее. Она несколько секунд смотрела на него этим своим чистым, требовательным' взглядом. Потом вдруг разжала руки и приникла головой к его груди.

— Федя! — сказала она. — Я полюбила. Завтра я должна дать ответ. Ох! Не знаю! Ничего не знаю. Что из этого всего выйдет!

Харитонов в вопросах любви был малосведущ. Но, как все малосведущие в этих делах люди, он, как ему казалось, знал в них толк. Быть может, он и не ошибался.

Для того чтобы прийти к истине, вовсе не требуется пройти через все заблуждения. Человек, часто меняющий свои привязанности, живет лишь в сфере первых признаков того огромного чувства, которое люди называют любовью. Ему никогда не познать истинного счастья, которое дает жизнь с одной женщиной.

— Шура! Милая сестренка! — ласково сказал тогда Харитонов. — Ну полюбила!.. Ну что ж!.. Ну, видно, пришло время.

Двадцать один год… Постой! Это же и я в те же годы… Ну да!

Видно, уж всем нам, Харитоновым, так на роду написано. — в двадцать один год.

Он потрепал ее кудри, провел рукой по лицу, мокрому от слез.

Глаза их встретились. Взгляд сестры как бы спрашивал: "Ты понимаешь, как это для меня ново и важно? И как будет плохо, если я ошибусь! Ты старший, умный, бывалый!.."

— Да кто же этот молодой человек? — спросил он.

— Я приведу его к тебеЕ — сказала Шура.

— Ладно! Погляжу на него, что за парень. Ты-то сама как чувствуешь?

— По-моему, очень хороший, добрый, простои.

— Смотри, главное — запомни, тебе с ним жизнь прожить.

Прежде всего в мужчине ищи друга'.

— А сам-то ты… — она хотела сказать и не решилась.

Многим матерям и сестрам кажется, что их сыновья и братья несчастливы в семейной жизни. Всякое противоречие в чувствах жены и мужа эта простая любовь склонна преувеличивать. Она видит только одну сторону супружеской любви, другая сторона скрыта от нее.

Истинная любовь не выражается в восторгах и похвалах. Чаще она принимает внешние формы порицания любимого человека, и тот делает ошибку, кто принимает это порицание всерьез.

Шура не была исключением из правила. Жена брата казалась ей слишком гордой и замкнутой. Шуре представлялось, что и с Федором она держится так же.

От мыслей о судьбе Шуры Харитонов перешел к мыслям о судьбе сотен тысяч других женщин, чье горе сильнее открывалось ему через страдания его собственной семьи.

"Милая, любимая сестра! — писал он- Вместе с тобой скорблю о смерти Виктора. Клянусь честью нашей рабочей семьи: за Виктора отомстим!

Убедительно прошу тебя: береги себя и сына, вы нужны Родине.

Война-дело лютое. Но мы ясно сознаем: война, которую мы ведем, есть война справедливая. У тебя есть братья. Они не только для «оханья» существуют, а готовы к самой отчаянной схватке за счастье трудового народа.

Гитлеровцы не раз объявляли, что нас нет, но это брехня! Мы существуем и будем существовать, бьем их и будем бить до полного уничтожения.

Я горжусь твоим мужем, моим другом, который погиб, защищая наш красный Ленинград. Я горжусь вами, мои милые сестры, за то, что вы отдаете свои силы, всю энергию на помощь фронту, за то, что вы живете единой мыслью с нами!.."

Окончив письмо, Харитонов надел бурку и, выйдя из хаты, направился на полевую почту. Сдав письмо, он поинтересовался работой почтовой станции. Его внимание привлекло большое число писем, в которых люди запрашивали о судьбе близких. Скромные работники полевой почты с изумительным упорством соединяли разобщенных войной людей.

Во дворе стояли пробитые осколками почтовые автомобили.

Шоферы чинили ходовую часть, на дыры в кузове они не обращали внимания.

Машины надо бы замаскировать получше! — сказал Харитонов. — Надо бы поглубже зарыть…

— Людей нет, товарищ командующий! — ответил начальник полевой почтовой станции. — Нам бы несколько саперов…

— Что ж не обратитесь? Полевой почте не откажем… Письма и газеты нам как хлеб! — с чувством сказал Харитонов.

Он уже собрался уходить, когда во двор вошла Зина. В руках у нее были письмо и маленькая посылочка. Увидев командующего, она смутилась, быстро отвела назад руку. В ее улыбке и в той гибкости, с которой она отвела назад руку, было что-то девичье, игривое.

— Ну, ну, — сказал Харитонов, — понимаю! Кто же этот счастли — вец? Как зовут?

— Зовут, зовут, да и покличут! — лукаво улыбаясь, сказала Зина.

Вот как! — засмеялся Харитонов. — Ну, чего ты там написала?

Расскажи!

— Ну да, так вам и расскажу!.. Зачем это вам?

— Как зачем? — деланно серьезным тоном отвечал Харитонов. Может быть, ты этим своим письмом хорошего бойца расстроишь!

— Ну, если он от моего письма раскиснет, — усмехнулась девушка, — какая ему цена! Он не такой! Скорее меня расстроит.

И уже расстроил, товарищ командующий! — с печалью в голосе сказала она. — Сами посудите: лежит в госпитале. В Ростове. Выздоравливает. Скоро опять на фронт, а мне даже не сообщил. Мне его товарищ написал!

— В госпитале? В Ростове! — задумчиво сказал Харитонов. — Там у меня племянница. Такая же, как ты. Я ее десять лет не видел…

— Ее не Женей зовут?

— Ну да! А ты как угадала?

— Товарищ командующий, я от нее письмо получила. Она в том госпитале дежурит…

— Ну, вот что, — оживился Харитонов, — туда наш наградной отдел едет. Награды вручать. Твоего как фамилия?

— Бойко… летчик…

— Как же, — с гордостью проговорил Харитонов, — подписывал!

Ты можешь съездить к нему… Отпросись… С подругами поговори…

подменят!

На другой день Зина была в Ростове. Петю она не застала в госпитале. Он выписался и уехал в часть.

Заночевав у Жени Харитоновой, Зина несколько часов проговорила с ней.

Утром, когда мать Жени позвала девушек к завтраку, в дверь постучали.

В комнату вошла высокая красивая девушка в сопровождении молодого офицера.

Зина, вся похолодев, с ужасом узнала младшего лейтенанта, который вел колонну пополнения.

"Неужели он? — спрашивала она себя. — И было ли с ним то, что я видела? Как он очутился здесь? Бежал? Но он шел к ним с поднятыми руками? Предатель!" — пронеслось в сознании. Затуманенные гневом, строгие, блестящие глаза ее вонзились в Шикова, прядь волос выбилась на лоб, щеки разгорелись.

Шиков несколько секунд стоял без движения. Он весь будто обмяк. Смутно различал только необыкновенно похорошевшее лицо Зины, испуганно-недоуменное лицо и настороженные глаза Жени.

У него было ощущение, точно он залез в пчелиный улей и разворошил его.

Такой случай с ним произошел в детстве. Разъяренные пчелы облепили его и жалили до тех пор, пока он не прибежал домой.

"Я не хотел умереть в бою. Я думал, что избежал смерти в тот роковой час, когда мне казалось, что все погибли. А вот и не погибли. А я гибну. Что же я такое сделал?.. Ах да, я залез в пчелиный улей. У них есть право жалить меня. Отчего же я не защищаюсь?

Я могу застрелить эту связистку. Что же мешает мне это сделать?

Нет у меня той внутренней силы, какая пылает в лице ее!"

Шиков вдруг почувствовал одно-единственное желание — чтобы скорее все кончилось. Вот сейчас его разоружат и поведут как диверсанта и шпиона. Будут проклинать, бить, топтать!

Тусклое безразличие к жизни, которая ничем не порадовала его за то, что он пренебрег для нее смертью в бою, внезапно охватило Шикова. Чем вознаградила его жизнь за этот поступок? Ничего, кроме пустоты и скуки! Вот если бы такая полюбила!

Только теперь, пронизываемый этим чувством, Шиков постигал значение слов, которые всегда казались ему только словами. В них открывалось нечто такое, чего он раньше не понимал. Слова эти сулили счастье…