— Ну что? Оробел немножко? Это пройдет! Давай отряхивайся!

Брагин смущенно улыбнулся.

— Дюже оробел, товарищ генерал! Будь им неладно! А вы?

— Я тоже! — засмеялся Харитонов. — Дадут им сейчас наши артиллеристы. А когда будут пятиться, и ты действуй! Есть у тебя чем бить?

— Имеется, товарищ генерал!

— Ну вот и отлично! А нам с тобой, — обратился Харитонов к адъютанту, теперь надо пробираться к артиллеристам. Там теперь главное место сражения! Давай ходом сообщения до НП, а дальше сообразим!

— До НП вас провожу, товарищ генерал! — решительно сказал Шпаго. — А дальше не пойдем!

— Почему?

— Опасно.

— Вот еще! А где на войне не опасно?!

— Я отвечаю.

— А я что, безответственный здесь, что ли?

— Товарищ командующий, опять вы про Суворова начнете? — вспыхнул Шпаго.

— Ох ты и хитрец! Ну, не приказываю, а прошу!

Когда немецкие танки подверглись ожесточенному обстрелу из всех видов нашего оружия, к Клейсту полетели донесения о страшных потерях. Внешне спокойный, он был потрясен печальными известиями, и мысль о том, что он недооценил своего противника, невольно закрадывалась в голову.

Клейст уже хотел остановить войска. Но в это время он получил приказ Гитлера. Фюрер требовал во что бы то ни стало взять Ростов.

Приказ имел подтекст: "Взятие и удержание Ростова означает выступление Турции".

Продолжая наступление, Клейст несколько потеснил части 9-й армии, но прорвать фронт и выйти на оперативный простор не смог,

Бои в глубине обороны не прекращались.

Ордена Ленина 136-я дивизия продолжала удерживать Дьяковский рубеж. Между ее левым флангом и другими частями 9-й армии образовался разрыв.

Командование Южного фронта быстро перебросило сюда одну дивизию из соседней 18-й армии.

Клейст не мог продолжать наступление, не ликвидировав наш узел сопротивления в Дьякове.

8 и 9 ноября шли бои за этот важный рубеж. 9 ноября 136-я дивизия оставила Дьяково, но благодаря умелой и стойкой обороне наших частей немецкое наступление выдохлось.

Клейст потерял около ста тринадцати танков. Его холодный рассудок подсказывал: "Надо отказаться от намеченного плана обойти Ростов с севера и востока!"

Клейст приостановил наступление своих войск на этом направлении.

Но и теперь, когда его военное искусство получило столь неожиданную жестокую осечку, Клейст не мог и не хотел винить себя.

Еще меньше он был склонен усомниться в правильности своей доктрины. Он находил множество причин, отмахиваясь от одной, которую он смутно сознавал, но не хотел признать.

Об этом предупреждал Бисмарк, а Клейст опровергал это. Он рассуждал так: Бисмарк опасался русских пространств и русской конницы. Но если посадить пехоту на машины? Сделать ее моторизованной? Если кавалерию заменить крупными танковыми соединениями? Что можно возразить против такого довода? Разве не благодаря этому неотразимому, логически правильлому доводу снимались опасения Бисмарка? Если эта доктрина неверна, то что же тогда он, Клейст? И почему он носит генеральский мундир?

Почему все почтительно слушающего?

Шиков разыскал сестру и при ее содействии устроился порученцем к приехавшему в Ростов со специальным заданием Лучинину, к тому времени получившему генеральское звание.

В то время как Шиков уже считал себя вне досягаемости писаря, случилось то, чего он не ожидал.

Заказывая себе новый костюм в портновской мастерской, он неожиданно увидел своего недруга.

Писарь неподвижно сидел на краешке матерчатого дивана и делал вид, что не узнает Шикова.

Хотя Шиков тоже старался не глядеть на писаря, присутствие его он ощущал всем своим существом.

С этого момента все, что делал Шиков в мастерской, потеряло для него прежнюю привлекательность. Он механически поворачивался, когда портной снимал с него мерку, смутно сознавая, что будет делать то, что от него потребует этот сидящий на диване человек.

Сняв мерку, Шиков медленно пошел к двери. Писарь, распрощавшись с начальником мастерской, тоже направился к выходу.

Некоторое время они шли молча.

— Скверная погода! — начал писарь. — Вам куда?

— Мне все равно… — сказал Шиков.

— Тогда, может быть, ко мне? Я тут неподалеку… Отдельный домик. Хозяева убиты при бомбежке. Я там сегодня поселился. Вся обстановка сохранилась. Так что мы там можем посидеть и поболтать как у себя дома!

Дом, куда они пришли, к удивлению Шикова, оказался домом его родителей.

На столе, покрытом скатертью, которую мать Шикова извлекала только по большим праздникам, стоял графин с водкой. На шиковских тарелках лежали колбаса, хлеб, консервы.

Писарь пригласил к столу. Выпив стакан водки, Шиков почувствовал, будто мозг его обложили ватой. Теперь уже ему не так тяжело было глядеть, как распоряжался в его доме этот загадочный человек, как он, отталкиваясь локтями, презрительно притрагивался к еде, то и дело оттягивая рукава гимнастерки и шевеля шеей, точно ему жал воротник.

Острое чувство любопытства обуяло Шикова:

"Что будет делать и говорить этот человек?"

— Я понимаю твое состояние! — неожиданно заговорил писарь. — Никто лучше меня не понимает тебя! Ты сам себя не понимаешь… но я тебе объясню тебя! Я не так страшен, как кажусь… Я не так отвратителен… Я — это ты постарше… В молодости я был таким, как ты!..

Писарь налил стаканы и, нарезая колбасу, продолжал тем же вкрадчивым тоном:

— Я — это ты, Толя, только осознавший себя. Ты — слепая букашка, бьющаяся о стекло. Тысячи таких, как ты, разбились, а я выжил. Потому что я знаю, что в окне есть форточка, а если она закрыта, то в ней есть щель. Не все ли равно, как вырваться к солнцу? Чтобы пролезть, надо сузиться. Вот я и сузился. А я был широк.

Ох как широк! Тысячи желаний наполняли меня, и я их удовлетворял не так трусливо, как ты!

Шиков, ошарашенный таким началом, полураскрыв рот, с недоумением глядел на писаря. С трудом проглотив кусок, он отодвинул тарелку.

— Нет, нет! — возразил он. — Вы ошибаетесь. Я подписал эту бумагу, не сообразив… У меня не было выхода. Освободите меня!

Я не могу делать то, что вы от меня требуете…

— Я ничего не требую от тебя! — мягко сказал писарь.

Шиков с недоумением посмотрел на собеседника.

— Да! Ничего! — улыбнулся писарь.

— Ничего?! — с еще большим удивлением разглядывая писаря и не совсем веря ему, переспросил Шиков.

— Ну да!.. Если бы я решил требовать, то неужели же ты думаешь, что я после той нашей встречи так долго бы тебя не тревожил? В том-то и дело, что я тогда, в ту самую минуту, понял: тебе это не по нутру!

Шиков почувствовал, как с души у него свалился камень.

— Вы умный, добрый человек! — с признательностью сказал он.

— Чего я не могу сказать о тебе! — с печалью в голосе сказал писарь. Ну для чего ты убежал сюда?! Меня боялся! Глупый человек! Какой от тебя мог быть толк, когда ты служил там? Те сведения, которые ты мог сообщить, я узнавал другим способом, попроще. Достаточно мне было просматривать наряды на продовольствие — и численность людей была ясна. Для тебя это была проверка.

Но ты в испуге переметнулся сюда. Ты сам себя поставил в такое положение, при котором если не я, то другой, такой, как я, тебя уже не оставит в покое. Я это только и хотел сказать! Давай выпьем!

Писарь налил стаканы. Шиков глядел на него остекленевшим взглядом. Камень, свалившийся с души Шикова, снова придавил его. У Шикова остановилось дыхание.

— Выпьем! — сказал писарь. — И поговорим о другом! Ну, ну!

Улыбнись!

Шиков слабо улыбнулся. Он, скорее, выдавил из себя подобие улыбки, нежели действительно улыбнулся. Мысль, что этот человек может ему помочь, не покидала Шикова.

— Итак, мой молодой друг, — начал писарь, — я был богат. У меня отняли богатства, а мне сказали: "Работай!" Вдумайся, мой друг, в эти слова! Меня не могли убедить отдать бедным мое состояние.

У меня отняли его силой. И силой же хотят меня переделать!