Писарь, пытаясь пояснить свою мысль, впился зрачками в китель Шикова.

— Можно отнять у тебя этот китель, но нельзя заставить тебя шить его. У тебя можно отнять вкусную еду, хорошие вина, красивых женщин, но у тебя не могут отнять вкус к ним!.. Ты понимаешь меня. Толя? Все человеческие чувства они объявили моими пережитками. Ну, не смешно это? Все человеческие желания, по их мнению, индивидуализм! Одно возвеличили они труд! Не спорю! Есть люди, которые находят в нем удовольствие. Но зачем же навязывать это удовольствие другим? Зачем преследовать тех, кто находит удовольствие в самих удовольствиях?

Писарь расхохотался.

— Мои молодой друг! — продолжал он. — Согласитесь, что человек, который снимает номер на табельной доске, уже не свободен. Абсолютно свободен тот, у кого есть текущий счет в банке.

Мне наплевать на Гитлера, Анатолий.

— Так почему же вы служите ему? — спросил Шиков.

— Кому? — переспросил писарь.

— Гитлеру! — сказал Шиков.

— Я не служу ему! — сказал писарь. — Это ты дал подписку служить ему. А мне на него наплевать.

Шиков непонимающе глядел на писаря.

— Ну да, это ты дал подписку! — подтвердил писарь. — А я без всякой подписки служу себе. Мне помогают наши союзники. В этой войне Германия будет разгромлена. Россия тоже. Она будет нуждаться в помощи. Чтобы ее возродить, потребуется новый нэп.

Американские товары. Американские деньги. В Германии это тоже понимающее здравомыслящие люди. Выдающийся немецкий полководец на стороне наших союзников. Да, да, Анатолий, тот самый, у которого ты подписал свою бумажку.

Шиков широко раскрыл гпаза.

— Что ты уставился на меня?! — воскликнул писарь. — Ты — маленькая букашка! Думаешь, перед тобой такая же на вид мелкая букашка? А вот посмотришь. Через пять лет я буду контролировать огромные суммы, выдаваемые Америкой на восстановление. России. Русские коммунисты пойдут на уступки. Ради восстановления страны они пойдут на то, чтобы отдать в концессию разрушенные заводы. Они вынуждены будут допустить частную инициативу.

Акции судостроительного завода в Рыбинске принадлежали англичанам. Они уже давно скуплены американцами. Я-сын управляющего этого завода. Мой отец умер, и я являюсь единственным наследником тех акций, которые принадлежали ему. Они снова будут в цене, Анатолий! Всякое служебное положение шатко. Уверенность дают деньги. Настанет день, и тысячи таких, как я, опять сделаются миллионерами. Тысячи просящих милостыню стариков, которые только притворяются нищими, вынут из подземелий свои клады. Начнется новая эра! Не опоздай! Уже теперь ты должен найти себя в этом грядущем мире. Теперь или никогда!

— Что же мне делать? — спросил Шиков.

Писарь пронзительно посмотрел на него:

— Что? А вот что! Ты должен узнать слабые места в обороне города. Не трусь, это все, что от тебя требуется. Союзники должны быть в курсе наших военные дел. Советское правительство их информирует, но у них должна быть своя собственная информация.

Ты не совершишь предательства. Твоя подписка, которую ты дал немцам, будет тебе возвращена. Я лично ее тебе отдам. Никто не сможет тебя устрашить ею!

Шиков снова почувствовал облегчение, но это продолжалось недолго. В его воображении представилась фигура связистки. Глаза ее, глядевшие в одну точку, как бы прожгли Шикова. "Рассказать о ней? Ведь он и так все обо мне знает!" И Шиков стал медленно и нехотя рассказывать историю своего падения.

Писарь сочувственно его выслушал.

Шиков извлек из нагрудного кармана фотокарточку и протянул писарю. Тот, поглядев, сказал:

— Да, — недурна! Ты, видно, в этих делах знаешь толк. Но не тужи… Я это улажу! Если ты встретишь ее, она сразу не выдаст тебя.

Узнай, где она служит. Я все беру на себя. Она будет с нами или…

Шиков насторожился.

Писарь, как показалось ему, круто оборвал мысль, чего-то не договорил.

— Один свидетель — ничто! — пренебрежительно проговорил писарь. Можешь сказать, что это она выдумала из ревности. Можешь сказать, что она лжет. Как может она доказать это?

Писарь протянул ему руку.

— Тебе надо идти! — сказал он. — Где я живу, ты знаешь. Спокойной ночи!

Писарь встал и, проводив гостя, запер за ним дверь.

Зина получила известие о Пете. Его товарищ писал:

"Петя отличился в бою, вернулся на аэродром тяжелораненый, чудом довел машину. Когда мы бросились к нему и стали вытаскивать из кабины, наша медицинская сестра спросила: "Не страшно вам было?" Петя улыбнулся и ответил в своей обычной-шутливой манере: "Страшно было за вас, что вы тут из-за меня переживали!

А я вот живой!" Он теперь в госпитале в Ростове, — заканчивалось письмо. — Он вам не станет писать, пока не вернется в строй. Да он и номера вашей полевой почты не знает. Это я вас разыскал и пишу вам…"

Зина несколько раз прочла письмо.

"Он ранен, изуродован, страдает! Я так и знала, без меня он может натворить бог знает что!"

Она представила себе Петю. Лицо его с каким-то виноватым выражением глядело на нее. В ее воображении запечатлелась картина: Петю вытаскивают из самолета, он улыбаясь шутит. Он не показывает виду, что ему больно, "0-т какого числа письмо? — внезапно мелькнула мысль. Зина взглянула на штемпель. — Уже месяц!"

Предположение, что его уже нет в живых, показалось ей столь же естественным, как и невероятным. "Нет, нет! Он жив! Там сестры, врачи. Его товарищ пишет про какую-то медичку!"

Чувство признательности к незнакомой девушке, едва успев зародиться в душе Зины, сменилось другим. Она вслушивалась в это новое, неожиданное для нее чувство, как бы изучая его: "Ревность?"

Она с ужасом произнесла это слово.

"Просто смешно! Глупо! Ну и глупая же я!" Слезы выступили у нее на глазах.

Она написала письмо той. Так и написала: "Той, кто ухаживает за Петром Бойко".

В письме она попыталась описать свое душевное состояние. Не утаила и ревности. Пете она ничего этого не писала. Петя, по ее представлениям, понять этого не мог. По отношению к Пете надо было держаться одного усвоенного ею правила- его надо было одергивать.

Он прислал шутливо-ершистый ответ: он уже почти выздоровел, ходит, скоро вернется в часть.

Медсестра ответила Зине, что ее зовут Женя. Ей очень понравилось откровенное письмо Зины. Она не та медицинская сестра, о которой писал Зине товарищ Пети. Она не состоит на военной службе, а добровольно дежурит в госпитале в свободные от работы часы по обороне города. Она еще не испытывала таких чувств, о которых пишет Зина. Но ей ясно, — что Петя также неравнодушен к Зине. Она это заметила, когда он говорил о ней.

Харитонов тоже получил письма. Одно было от жены, другое — от сестры. В те первые месяцы войны все письма на фронт и с фронта в тыл не отличались обилием подробностей. Главное люди видели в том, чтобы укреплять мужество, терпение, стойкость родных и близких.

Люди тыла преувеличивали в своем воображении опасности, которым подвергались их близкие на фронте. Фронтовикам представлялось, что самые невероятные лишения испытывают в тылу их близкие.

Харитонов прочитал сначала письмо сестры. С сестрой у него связывались воспоминания о доме, где он вырос. Он отложил письмо жены, как откладывают более сложную книгу, а ту, которая проще, прочитывают сразу.

В отношении сестер он чувствовал себя старшим, хотя брат Михаил был старше его. Он чувствовал себя старшим потому, что первым из всей этой рабочей семьи стал коммунистом.

Письмо, полученное им сегодня, было от сестры Шуры. Сестра писала, что на Ленинградском фронте погиб ее муж, Виктор.

Харитонов отвел взгляд от неровных строчек письма. Две восковых свечи дрожащим пламенем горели в подсвечниках. Харитонов снял нагар и несколько секунд пристально глядел на пламя, похожее на две огненные пики. Он представил себе Шуру. Она была на двадцать лет моложе его.

Он вспомнил, как она призналась ему, что полюбила Виктора.

Харитонов был тогда в шутливом настроении приехавшего в отпуск человека, который словно заранее предупреждал: "Я приехал в отпуск не скучать, и я хочу, чтобы всем вам было весело". Он был неистощим на выдумки. С любителями рыбной ловли — рыболов, с охотниками — охотник. Для молодежи он устраивал семейные концерты, танцы, коллективные прогулки. Он принадлежал всем, а не одной Шуре, и это затрудняло сестре разговор с'братом.