…Прошел слух по Антифале, будто глухой ночью неподалеку от Дженуклы немецкие самолеты потопили советский корабль, что плыл в Тавриду. Никого в живых не осталось. По крайности, так говорили. Мош Захария, хотя в последние годы он уже не рыбачил – от холодных и соленых морских туманов у него ело глаза, – вышел на берег, но так ничего и не сыскал и скоро вернулся, вконец убитый и с колотьем в груди. Он угас, как гаснет свеча, если подуть на нее посильнее…

Тебе слышатся, Михай, слова старухи или это капают слезы источника при дороге? Бой часов старинных со стены раздается или это бьют тревогу среди заплесневелых развалин? Эй, Врынчан, уж не олень ли ты, чей клич слышен в перелеске?

Марчела, в два счета справившись с едой, принесла мне свои альбомы и тетради, чтобы я оценил ее рисунки: дома, у которых из труб вился дымок, долговязых аистов, глотающих лягушек, пеликанов, рыскающих в воде.

– О, да ты большая искусница! – похвалил я эти плоды невинной фантазии.

Запоздалый мой приезд на Дунай я представлял себе наподобие обычных встреч со старыми друзьями, в привычной обстановке, где мало что изменилось. И потому запахи дома, пережившего утрату, – запахи мяты, чабреца, зверобоя, сухих целебных трав, – опьянили меня сильнее, чем горьковатое вино цвета лесной ежевики.

Я все искал в глазах Йоланды луч надежды – может, она по-прежнему ждет Адриана? Но Йоланда не прерывала рассказ матери, блуждая мыслями где-то далеко.

Вечер наступил внезапно. Йоланда засветила лампу, фитиль капризно вспыхнул, но тут же успокоился: бледный свет оттенил наши погрустневшие, задумчивые лица.

Задняя комнатушка, где мне постелили на ночь, царство девических грез Йоланды, была вытянута в длину, с единственным окном, выходящим в сад. Но мне было не до сна, не до отдыха. Гибель или таинственное исчезновение Адриана, неожиданная кончина Моша Захарии – и то и другое невероятное, фатальное – совсем выбили меня из колеи, и я был рад отведенному мне углу.

– Я тебе оставлю лампу, почитай на ночь, если не сможешь уснуть, – сказала мне Йоланда. – Только слишком долго я тебе не разрешаю, мне завтра утром в школу, я историю преподаю, и мне хочется с тобой вместе позавтракать.

– Да я сплю, как заяц, Йола, не беспокойся.

– Кому ты это говоришь! Что я, не помню, как ты дрых до полудня. Пока тебя, бывало, не окатишь холодной водой…

– Теперь все по-другому, Йола, не тот я уже.

– Не смеши. Ты как был Миху-Детиной, так им и остался, за версту видно.

Йоланда поцеловала меня и вышла в соседнюю комнату, где спала Марчела.

Оставшись один, я не лег, а стал осматриваться. На стенах висели в рамках карандашные наброски, эскизы, картины маслом. Чтобы разглядеть их получше, я взял лампу в руки и стал ходить из угла в угол, как птица в золотой клетке. Огромная моя тень шла за мной следом, колеблясь, раздуваясь и опадая.

Эскизы были исключительны по тонкости и наблюдательности. Все они относились к лету 1936 года. Да, да, я помню, это во время научной экспедиции в село. Некоторые Адриан мне показывал, увидеть другие – настоящий сюрприз!

Среди ученых с именем затесались в экспедицию и мы, горстка студентов, нас взяли, чтобы мы «усвоили материал на месте». Вот наш неутомимый геолог, изучавший плиоцен. Вот ботаник со своими лекарственными травами, шутник и женолюб. Но больше всего, конечно, изображений Йоланды. На завалинке, на берегу озера, за письменным столом, в повозке, на мостике через речку, на поляне – везде Йоланду ловило неусыпное око молодого художника. Я смотрел на эти беглые, пестрые, солнечные вещицы, и вдруг словно сноп света пронизал ночь, раскрыв мне тайну: эта замечательная коллекция в комнатушке Йоланды – единое целое, прелюдия их любви. Мне кажется, что и я руку приложил к сотворению этой прелюдии… Йоланда Младин впервые появилась в нашем кругу в обеденный час: красная блуза, облегающая красивую грудь, юбка, не доходящая до колен. Черные – чернее вишни – глаза и светлые косы, сплетенные из солнечных лучей. С губ ее не сходила открытая улыбка. Компания за столом была сплошь мужская, и мы тут же бросили наши анекдоты и доморощенные шуточки и наперебой, как испытанные мушкетеры, стали изощряться в куртуазности.

Как нетленные частицы, найденные в золе, рассматривал я наброски Адриана, возвращавшие меня к давним событиям. После того как экспедиция закончила свои дела, нас с Адрианом пригласили на временную работу в Институт статистики – обобщить данные с карточек. И тут неожиданно мне пришла открытка. Даже в голове не укладывалось – от Йоланды Младин! Слова ее дышали радушием – она приглашала меня с Адрианом в Антифалу. Я был польщен ее вниманием и любезностью, но что-то медлил с ответом. И однажды Адриан предложил: «Пока ты будешь тянуть кота за хвост, дайка я ей отвечу». «Пожалуйста, – немедленно согласился я. – Вот уж одолжишь. Для меня письма писать – каторга». И я совсем забыл бы про этот эпизод, если бы осенью меня не доконала лаконичная телеграмма: «Приглашаем воскресенье помолвку Йоланда Адриан». Приглашение попало в тот же карман, где жила у меня та старая открытка («Эй, Врынчан, отважный молдаван, верить ли глазам, это Миху сам!»), все ждавшая своего часа…

Я поставил лампу на стол – страшно захотелось курить. Вышел в наружный открытый коридорчик, во влажную свежесть ночи. Мрак стоял вокруг – немой, тяжелый, кромешный. Электростанция, пострадавшая в войну, еще не могла снабжать весь городок светом.

– Ты что так выскочил, в одной рубахе? – раздался ласковый шепот Йоланды. – Продрогнешь! Иди в дом. Мне тоже что-то не спится. Давай лучше поболтаем.

– Давай.

Мы сели рядом у печки-голландки. Йоланда дрожала; что-то невероятное было в нашей встрече. Струи ее солнечных волос пахли травами с лесной поляны…

– Я устала, Михай, устала все время ждать и Адриана и тебя. Я уже всякую надежду потеряла, милый мой. Столько лет ни одной весточки. Только слухи… Настоящий кошмар! Неизвестность куда страшнее, чем самая горькая весть. Этот дом стал для меня невыносим, а ведь я в нем родилась, – какая-то обитель мертвых душ.

– Война, Йола, что поделаешь!

– Да, война… Мама, когда собиралась в церковь, всякий раз заботилась, чтобы в поминальник перед литургией занесли нужные имена. Она сначала Адриана, а потом и тебя тоже в заупокойный список вписала.

– Что ж, выходит, вы меня от забвения спасали. Благодарствую.

– Я тебе еще не рассказала одну вещь, очень важную. Когда отец уже умер, вскоре после этого приходит к нам один старый рыбак из Дельты, они когда-то с отцом дружбу водили. И приносит мне этот старик – не поверишь, Михай, – весточку от Адриана! Он, оказывается, спасся с того потопленного корабля – и не один, а еще с каким-то парнем-поляком. Рыбак мне рассказал, что они добрели до его дома, еле живые от усталости, от голода. Переночевали, а перед уходом Адриан черкнул мне несколько слов на клочке бумаги. Вот. – И Йоланда сняла с полки книжку, в которой хранила послание Адриана.

Да, строчки, набросанные на обрывке газетной бумаги, конечно же, написал Адриан. Мне ли не знать его почерка?

– После этой записочки, – сказала Йоланда, – ни слуху ни духу, как сквозь землю провалился. Только на воскрешение из мертвых и можно рассчитывать.

Вдруг снова перед глазами у меня прошла панорама той нашей экспедиции, когда среди ученых-энтузиастов я впервые увидел Йоланду Младин. Живая, веселая, смеющаяся, она была центром всеобщего внимания. Особенно Павел Еништя, видный энтомолог, который облазил все болота в поисках редких козявок, увивался вокруг Йоланды. Но стоило ему к ней подойти – хоп, и мы с Адрианом тут как тут, будто случайно проходили мимо. Он напускал на себя серьезность и, глядя сквозь нас, уходил размеренным шагом, а мы принимались острить, выдумывая всякие небылицы про комаров, майских жуков, пауков и стрекоз, так что Йоланда заходилась от хохота.