Сколь же причудливы повороты судьбы! — размышлял Сильвин, обозревая в семь утра из окна своей цитадели тенистый Сильфон. Город с высоты башни, купаясь в розовой благодати, такой надушенный свежестью с полей, казался непорочной креолкой, с ангельскими глазками, молочной улыбкой и красивыми плечами, чистоты помыслов которой хватило бы на гордость для целой нации. Но Сильвин-то знал, прожив со старой стервой не один десяток лет, что у мнимой нимфетки давно просрочена виза в молодость и полная колода скверных привычек, и, вообще, легкие курильщика-самоубийцы, изъеденный язвами желудок, в крови вся таблица Менделеева, не говоря уже о глистах, чесотке и целом букете венерических заболеваний.

Вчера Сильвин с ног до головы был опутан липкой паутиной всяких маниакальных страхов. Он и ступал-то с трудом, прилагая немалые усилия, чтобы растянуть между ногами крепкие паучьи нити. Самые ничтожные люди мнились ему циклопами, а город виделся гигантской топкой, пожирающей человеческие судьбы. Он боялся высунуть мордашку из своей конуры, мочился в банку, иногда прямо в штаны, голодал, копался в мусорных баках, и каждую ночь его соблазняли мысли о смерти. Хотя смысл раздумий о смерти только в том, что они лишены смысла. Но вот вместе с этим чудесным рассветом, как ни странно, наступил метаморфозой сегодняшний день, и нынче все былые страхи кажутся смехотворными. Теперь этот лицемерный мегаполис, который когда-то поспешил слить его вместе с другими нечистотами в свою средневековую клоаку, преклоняется перед ним, словно перед своим императором, завидев, кланяется по-японски, целует ручки и каждый барский пальчик в отдельности. Теперь этот город всецело принадлежит ему, принадлежит как вещь, как футбольный мячик, он может пинать его по-всякому — как ни ударь, тот обязательно весело подскочит и помчит в нужном направлении, в строгом соответствии с приложенной силой. А еще он может просто Сильфон сжечь (тот покорно сгорит, признавая право завоевателя уничтожать покоренный город), а потом на пепелище провозгласить пир, призвав на него всех своих генералов, лучших воинов и их пылких любовниц…

Сильвин отошел от окна и обмакнул дряблый зад в лоно итальянского кожаного кресла. Это тронное кресло и остальной набор катастрофически роскошной мебели, который сейчас наполнял помещение новым мистическим содержанием, ему недавно преподнесли, рассыпаясь в реверансах, представители ассоциации мебельщиков, и он стоил даже не денег, а, по меньшей мере два или три вздоха Бога.

Вошла Чернокнижница с черными кругами под глазами и дрожащей рукой поставила перед Сильвином коробку Хеппи Мил из Макдоналдса и пластиковый стакан с напитком.

Сильвин. Спасибо. Как там Марина?

Чернокнижница. Температура спала, но о полном выздоровлении говорить пока рано.

Сильвин. Я тебя прошу, не отходи от нее ни на шаг. Если посчитаешь нужным, пригласи врача или съездите в больницу. Можешь потратить на лечение сколько угодно.

Он открыл упаковку с едой, но есть не спешил, а принялся с азартом собирать вложенную в коробку игрушку.

Чернокнижница. Знаешь что, дорогой, твои заботы о ней просто смешны!

Сильвин. Смешны? В чем дело?

Чернокнижница. Неужели ты не понимаешь, что девчонке здесь не место? Ей нужно учиться в школе, общаться со сверстниками, жить жизнью ребенка, а не выслеживать целыми днями недругов и не служить наживкой для педофилов.

Сильвин. Но благодаря Марине их почти не осталось в городе. Мы с ней спасли, наверное, сотни детей, которые в ближайшее время могли бы стать жертвами этих сексуальных безумцев. А некоторых вызволили из заточения и избавили от жутких страданий. Разве это не оправдывает мои поступки?

Чернокнижница. Да что с тобой?! Какими бы благовидными предлогами ты ни прикрывался, ты не имеешь права ежедневно подвергать девочку опасностям! Я уже не говорю о том, с чем ей приходиться сталкиваться! Твое стремление уменьшить зло порождает много нового зла. Тебе следует об этом подумать!

Сильвин. Мне кажется, ты просто запуталась. Что ж, немудрено. Добро и зло — это две реки, которые так хорошо смешали воды, что невозможно их разделить…

Ему, наконец, удалось собрать игрушку, и теперь он держал в руках неказистого зеленого монстрика, который, если судить по поворотному механизму на спине, мог еще и совершать какие-то телодвижения.

Чернокнижница. Говори, что хочешь, я знаю, что ты прочел целые библиотеки книг. Можешь меня даже наказать или уволить. От меня все равно не убудет — убывать давно нечему. А на бутылку я и без тебя деньги всегда сыщу. Но найди другой способ следить за преступниками и вычислять извращенцев. Что тебе стоит? Ты же всемогущий! Тебя уже боготворят тысячи! Скоро с тебя иконы писать будут! Мои гадания по сравнению с твоими способностями — дешевое шарлатанство! Так вот, используй свой дар хотя бы так, чтобы грешили грешники, но не учи грешить безгрешных.

Сильвин. Что ты прицепилась? Не похмелилась, что ли?

Чернокнижница. Дело не в этом. Ты послал Марину следить за этим жирным боровом. Она четыре часа простояла под дождем и, естественно, простудилась. Пойми, мы люди проклятые, черт с нами. Мы, скитальцы, или странники как ты удачно придумал, мы, по определению, обречены на пожизненное страдание. Мы и сейчас живем в аду, и впереди у нас только ад. Но пойми: она не странник— всего лишь ребенок, самый обыкновенный ребенок! Ее вина только в том, что она родилась не в то время, не в том месте. В наших силах сделать так, чтобы она стала полноценным человеком и никогда, никогда не страдала, как мы. Наша задача не штамповать странников, а наоборот, избавить будущие поколения от мерзости ничтожного существования и сопутствующих пороков. Сильвин. Хорошо, иди, я подумаю над твоими словами.

Многословная Чернокнижница вышла, зацепив плечом дверной косяк, и тут Сильвин догадался, что женщина, наоборот, слишком хорошо похмелилась. Семь утра, конечно, не время для задушевного разговора с Бахусом, но что делать — любой из тех, кто населяет этот дом, инфицирован каким-нибудь древнейшим пороком, а то и несколькими одновременно. Единственное, о чем стоило бы подумать, — рассудил Сильвин, — это о том, не следует ли перепоручить Марину более благонадежному человеку.

Сильвин завел монстрика и поставил его на стол. Пластмассовый мутант пустился в случайном направлении, сопровождая шаги нелепыми движениями рук. Сильвину пришло на ум, что этот тупоголовый чудик напоминает ему игрушечного странника: такой же не от мира сего и тоже не имеет понятия, куда держит путь.

Запись 9

Быстро уничтожив еду и шумно высосав трубочкой из стакана последние пузырьки фанты, Сильвин смахнул салфеткой крошки с губ и взялся за пульт телевизора. Далее он положил перед собой свежие городские газеты, стопки фотографий, придвинул клавиатуру и вошел во всемирную паутину. Теперь со всех сторон его окружали лица крупным планом — разного пола, возраста и антропометрии, но удивительно схожие по какому-то корневому содержанию, будто рожденные от одного любвеобильного прародителя. Многие из этих пафосных мосек являлись в Сильфоне не последними людьми, хотя наверняка нельзя было утверждать, что все они наилучшие представители местного генофонда. Любой френолог без гонорара согласился бы, что нечто суррогатное проглядывается во многих скулах и лбах, какая-то фантомасная помесь суффикса с приставкой, а иногда еще и через дефис. Хотя гемоглобин умственных способностей этих признанных вожаков города явственно зашкаливал за двести сорок километров в час, свою совесть они, очевидно, давно уже сдали в бессрочную аренду представителю президента по правам человека.

Глаза, глаза, еще глаза — десятки глаз, в которых пульсирует, не желая забываться, прошлое, словно в костенеющий лед минувших лет закачали качественный антифриз. Еще танцуют в зрачках кадры происходящих в данный момент событий. А поверх неотвратимо накатывает будущее, проглядывая постепенно материализующимися призраками.