Сильвин. Это неправда. Я вот он — здесь. Меня даже можно пощупать.
Грин-Грим. Пусть так. Но кто даст гарантию, что вы независимы, что вы не являетесь марионеткой в руках властителей этого мира?
Сильвин. Разве то, что я очистил город от столичных, не говорит о том, что я сам себе хозяин?
Грин-Грим. Но это может говорить и о том, что столичные, как вы их называете, вышли в тираж, образно выражаясь. То есть исторически изжили себя, уступили танцпол более могущественной финансово-криминальной империи.
Сильвин. Чушь.
Грин-Грим. Вы хотите сказать, что покорили наш город только при помощи жалкой кучки оборванцев, которых называете странниками? Но кто в это поверит?
Почувствовав в несдержанно язвительных вопросах Грин-Грима подвох, Сильвин оскорбился и поспешил герметично замкнуться. Журналист, заметив, что карамболина этого интервью приняла нежелательный оборот, тут же сменил лицо, вновь стал лавандово-куртуазным и зачастил искусной фразерской лестью. Фурункул обиды Сильвина мало-помалу сдулся, и он под цепким контролем интервьюера постепенно заплыл в лагуну воспоминаний, поведал о своем детстве, о матери, о том, как пребывал в психушке, скитался по съемным квартирам, годами сидел без работы, голодал, ковырялся в помоях. Далее он проговорился, правда, не вдаваясь в детали, о знакомстве с Германом, о своей попытке самоубийства, и в заключение утонул в соплях переживаний о Мармеладке — единственной женщине в своей жизни, которая погибла при взрыве на площади Согласия. Блокнот Сантьяго Грин-Грима разбухал на глазах.
Грин-Грим. Но каковы Ваши цели? Ради чего всё? Вы сейчас не только решили свои финансовые проблемы, но и обеспечили себя на всю оставшуюся жизнь. Почему бы вам теперь не уединиться где-нибудь в тиши гламурных островов, на вилле с бассейном и под шелест ласковых волн не заняться мемуарами? Мне о таком только остается мечтать…
Сильвин, как мальчишка, съежился под прямым и чуть укоризненным взглядом местного пророка.
Сильвин. Я никогда не видел в деньгах какого-либо смысла. Мне они вовсе не нужны. Я к ним не привык, они меня пугают. Но в них нуждаются тысячи обездоленных нашего города, миллионы в стране и сотни миллионов по всему миру…
Журналист бегло строчил в своем разлапистом блокноте.
Грин-Грим. Вы хотите сказать, что Ваша цель — облагодетельствовать всех бедных? Но за счет кого? Богатых? Отнять и поделить? Или как? Не кажется ли Вам, что это элементарная эксгумация до боли всем знакомых и давно отживших химер?
Сильвин. Химер? Вы все время феноменально искажаете смысл моих слов. Кто говорил отнять? В мире достаточно богатств, чтобы все люди на планете жили счастливо. Просто их требуется перераспределить. Справедливо перераспределить.
Грин-Грим. Для этого существует государство и различные благотворительные организации. Многие из них весьма преуспели на ниве усовершенствования общественных отношений.
Сильвин. Да ну? Особенно в нашем городе.
Грин-Грим. Вы не сердитесь на меня за мои вопросы. Я просто дискутирую с Вами, от имени наших читателей. Я предвижу их сомнения, хотя сам прекрасно Вас понимаю и безоговорочно и с наиискрейнейшим сочувствием принимаю Вашу программу. Итак, кто будет решать, что справедливо, а что нет? Бедные?
Сильвин, наконец, не выдержал. Под чудовищным напором встречных мотиваций, которые приходили ему в голову, кран сорвало, и стихия мыслей понесла его к созвездию Большой Медведицы. Сильвин говорил и говорил — даже Сатана насторожил уши, прислушиваясь, — и казалось, что он стоит на вершине действующего вулкана и поплевывает вниз, в кипящий кратер. Потому что впервые он публично высказывал соображения, которые столько времени не давали ему покоя. В считанные минуты он соорудил перед посетителем грандиозную фортификацию из своих дремучих идей.
Впрочем, маэстро и глазом не повел, лишь отхлебнул алкоголя, закурил без спроса и далее одним щелбаном превратил в руины всю титанически выстраданную систему ценностей Странника.
Грин-Грим. Не кажется ли Вам, что, по крайней мере, часть отверженных обществом людей сами виноваты в своих бедах? Их сегодняшнее положение — не что иное, как наказание за многие проступки. Другими словами, как они жили, то и заслужили.
Сильвин вскипел, немедленно ответил, вновь долго говорил о странниках, об обществе высшей справедливости, воздвигнул целый меморандум, величиной в солнечную систему.
Грин-Грим, в свою очередь, потихоньку, не желая спугнуть удачу, продолжал препарировать Сильвина: оспаривал его тезисы, запутывал его пластичной казуистикой, мастерски подхваливал, подстегивал ироничными репликами. Через два часа он окончательно загнал визави в лабиринт неразрешимых дилемм, из которого имелся только один выход — макароны по-флотски, запах которых, проникший в комнату, давно не давал Сильвину покоя. Не сговариваясь, собеседники смолкли, и кто остался с носом, не определил бы и фотофиниш.
Грин-Грим. Отлично, вы меня чертовски выручили! Получится блестящий материал! Это настоящая бомба!
Сильвин. Только умоляю вас, не надо ничего искажать.
Грин-Грим. Да что вы! Поверьте, Ваши смелые идеи заслуживают самого бережного к ним отношения. Если бы это было в моих силах, я бы посвятил им отдельное заседание ООН! Но в любом случае обещаю: я сделаю из Вас звезду! Вас будут любить, вам будут поклоняться! Телеканалы будут умолять Вас дать интервью на любых условиях. Вы правильно сделали, что согласились со мной встретиться! Вы меня еще благодарить будете!
Только когда Сантьяго Грин-Грим ушел, Сильвин вспомнил, что так ни разу по-настоящему и не заглянул ему в глаза.
Запись 10
«БуреВестник», «История одного Идиота»
…За письменным столом сидел одноглазый тщедушный человечек, отвратительнейшей, напрочь исковерканной внешности, у которого на лбу невооруженным глазом читался диагноз полного идиота…
…Он поведал мне душераздирающую, откровенно суицидную историю своей жизни. Тяжелое детство, больничные палаты, бесконечные скитания… Любовь к проститутке, ее гибель… От его рассказа за версту несло достоевщиной, олигофренией и антидепрессантами…
…Он мечтает о парусах, наполненных попутным ветром, и о странствиях в поисках всеобщего счастья…
…Выступая от имени Бога, он с маниакальной убежденностью в собственной правоте навязывает человечеству свои наивные доктрины. Ему кажется, что он уже приватизировал сутану Папы Римского и смокинг американского президента…
…Однако остается загадкой, почему люди так подвержены его влиянию? Как мог искалеченный дистрофик, по которому без сомнения плачет смирительная рубашка, увлечь за собой массы? Почему они верят всем этим катастрофическим заблуждениям?…
…В течение нескольких часов наблюдая за ним, я пришел к поразительному выводу: этот с виду безобидный сумасшедший, с его фригидными идеями усовершенствования мира, как ни странно, во сто крат опаснее, чем любой смутьян, серийный убийца или те же самые «столичные», как он их величает…
…И все же кто таков этот Странник? Ужасный Бен Ладен или мать Тереза — каким он себя преподносит? Подождем немного. Однако мне уже сейчас вполне очевидно: при его снобизме плебея, чванстве хама и высокомерии, извините, говна, для него ни один ветер не будет попутным!
Чернокнижница. Что, дорогой, захотелось славы?
Без спроса влетевшая в кабинет Сильвина женщина швырнула на стол свежий выпуск «БуреВестника».
Странник от неожиданности окатился шоколадным коктейлем, который до этого посасывал через две трубочки, уткнувшись в раскрытый фолиант. Он отставил стакан и, ощутив в груди сильнейшее сердцебиение, опасливо заглянул в газету.
Впервые в истории издания ее название сдвинули в левый верхний угол и напечатали мелким шрифтом, а на титульном пятачке вместо привычной шапки возвышались Эверестом, плавились под слезливым взглядом, словно в мартене, жирные и хлесткие буквы, составляющие рубящий сплеча заголовок: