Вера Набокова считала Марка Твена неподходящим чтением для ее двенадцатилетнего сына.
Если бы жизнь ее сына развивалась по сюжету, близкому к чуть более старшей Долорес Гейз, – считала ли она это подходящей темой для высокохудожественного повествования?
Он тщательно расспрашивал ребенка знакомых – надо полагать, с той же основательностью, с какой Гумберт Гум-берт ласкал Лолиту. Жаль, что в соответствии с милой американской традицией этот ребенок, повзрослев, не подал на него в суд, обвинив в каких-то особенно изощренных фрустрациях и особенном чувстве вины: видя неуязвимость взрослого, пожалуй, начнешь винить себя.
Он не родил, не создал эту проблему: он придумал ее. Достоевский не ходил и не расспрашивал.
Один критик назвал ей Набокова, в письме, ее «другом»: «"…вашего талантливого друга", – она с трудом сдержала ярость. Слово „друг“ ее явно не обрадовало» (ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 296). Странная реакция женщины, к тому времени уже 35 лет бывшей женой. Наверное, история с Ириной Гуаданини все-таки надломила их брак фатально – впрочем, она же перевела его в разряд «связи», любовных отношений. Этот же шанс изначально был у Евгении Пастернак с Борисом – они никогда не полюбили друг друга, даже в самом начале, – значит, у них это всегда еще могло быть впереди.
«"Проще говоря, книга поражает как продукт воображения, парализованного тщеславием", – высказался Ана-толь Бройард в „Нью-Йорк таймс“».
Там же. Стр. 468.
Для определения их брака подходит слово «консума-ция». Свое супружество они так тщательно, основательно использовали в каждой его составляющей, что можно и сказать – потребляли его. Потребителями были притязательными, придирчивыми – их единственный сын Дмитрий предпочел остаться неженатым. Он очень был похож на мать, не может быть, Вера не могла не заметить, что он представлял собой ее вариации там, где была свобода для этих вариаций; там же, где феномен – супружество – мать полностью «отработала» в положительном значении, ему не осталось ничего другого, как поставить прочерк.
«Знакомая привезла из Нью-Йорка и подарила Набоковым скраббл с русскими буквами, и на этой доске супруги каждый вечер устраивали свои профессиональные состязания (Вера отличалась скорее оригинальностью, выносливостью, чем истинным талантом. Владимир в большей степени сосредотачивался на восхитительной trouvaille )».
* Trouvaille (фр.) – находка.
Там же. Стр. 443.
Супругам далеко за семьдесят. Загадки жизни, надо полагать, все разгаданы; Набоковы идут дальше отпущенного им срока, создают жизненное пространство искусственно – играя. Игра – вечное понятие, наверное, можно представить ее и так – как иллюзию бесконечности жизни, но вот беда: Набоковы даже не были так наивны, чтобы хотя бы для этого играть, как наполняет ее сильными страстями картежник, – а они действительно состязались профессионально, чтобы Владимир не терял формы, был бы изобретательнее в выборе слов – главной теме его сочинительства, – вот что значит слово «профессионально».
В этом возрасте Толстой уже не размышлял и о том, как ему отказаться от заработанного, – он совсем освободился от этих вопросов.
«Эту игру Набоковы считали самым приятным из подарков, хотя она и сделалась в некотором роде источником недовольств: „Своим подарком вы оказали на Владимира пагубное воздействие, – с легким смешком говорила Вера. – Он мухлюет. Изобретает заведомо несуществующие слова“. Пожалуй, впервые Вера жалуется на то, на что, можно сказать, положила всю жизнь».
Там же. Стр. 443.
Действительно, слова эти затейливы. Действительно, те книги, которые писал Набоков, как остроумно подметил критик, – из того разряда, которые интереснее писать, чем читать. Набоков придумал прием, чтобы простимулировать интерес читательской массы (формула массы – n минус 1, где 1 – это Вера, Вера – это он, а n – ну это мы с вами): он придумал Лолиту, Аду. Про любовь взрослого мужчины к неполовозрелому ребенку, брата – к сестре (секс, эротика – кто не клюнет!). Хотели клубнички – вот и продирайтесь через все найденные в скрабблах слова.
«Вера была почитательницей музыки, чего нельзя сказать о ее супруге, не воспринимавшем музыку ни на цветовом, ни на каком ином уровне».
На музыкальном – вот на каком бы хотелось. Это и неудивительно – все эти фиолетовые «м» и прочие диковины явились эрзацем отсутствующего чувства. Одаренный человек Набоков, знающий, что такое ДАР, и умеющий отличить, имеет он в себе его или нет, не мог не чувствовать недостатка в себе музыкальности Невообразимые цветные «м» легко конструировать, уверять окружающих, что ты именно так и представляешь, препираться с другим «посвященным», но это не дар, а имитация дара. В музыке это невозможно, потому что музыкант из любой страны мира сразу назовет «до» третьей октавы, а музыкально одаренный, но неграмотный, скажет, тот ли это звук – что «до-диез» или нет. В определении же си-реневато-розоватости звука «м» слишком большой простор для вариаций – или трюков. Трюки интересны нам в цирке именно тогда, когда они правдоподобны. Если необыкновенно изобретательный трюкач начнет показывать нам никем в мире не воспроизводимые фокусы по мгновенному изменению розового цвета звука «м» на голубой или даже зеленый – боюсь, большого энтузиазма у зрителей этот фокус не вызовет.
Они были «способны язвительно препираться за завтраком, какого цвета понедельник, каково на вкус „Е“ такого-то шрифта. <> Набоков с восхищением открыл для себя: несмотря на то, что палитры у них с Верой были разные, природа время от времени смешивала цвета. Например, „м“ у него было розовое (точнее, „розовое фланелевое“), у Веры – голубое, а у их сына – розовато-голубое».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 58.
Вслед за ними и биограф повествует о событиях их жизни не по-простому: «По возвращении, как бы в повторение ихжизненной темы, ключи от чемодана затеяли с Набоковым длительную игру в прятки».
«У Веры было несомненное чувство красоты, которое обнаруживается в готовности, например, увидеть над сковородкой нимб или разглядеть сходство плакучей ивы со скайтерьером».
Там же. Стр. 59.
Что нам скайтерьер? Это хорошо или плохо? Что от этого иве?
Об иве, иве разрыдаюсь…
Это уже совсем другое. Конечно, Вера могла бы спокойно предоставить Пастернаку рвать на груди рубаху и рыдать, но в этой фразе нет школярства, нет расчетливости, нет работы на публику, дважды повторенное слово «ива» литературными средствами передает всхлип. А может, и само «разрыдаюсь» говорит о большой и истинной сдержанности – просто человек настолько уверен в своей несентиментальности, в отсутствии желания разжалобить, – что свободно может писать, что – разрыдался. А уж похожа ли та ива на скайтерьера – дело десятое.
Это какая-то самая первая ступень метафоричности (рассаженные за столами ученики литературной студии отвечают поочередно на вопрос: «Дети, на что похож этот куст плакучей ивы? Вера!»), но на этот раз это становится достоянием гласности.
Евгения Владимировна кажется исследователям личностью вровень с Пастернаком на том основании, что, приехав на писательский курорт, она первым делом принимается описывать в письмах, какие там цветут тамариски.
«Набоков восхищался Вериным описанием пейзажа, окружавшего их дом: „Вера уверяет, что верх западного фасада дома Гопкинсов, что на нашей улице, напоминает (sic!) череп (легко заметить, мансардное окно – впалый нос, окошки по обеим сторонам – впалые щеки, ведь старому Гопкин-су уже восемьдесят), и что дом Миллеров своим фасадом поразительно напоминает Джеймса Джойса“».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 59.
Здесь важно слово «уверяет»: если ей кажется, ей напоминает – то нечего и уверять, достаточно сказать один раз. Мне – не напоминает. А если и напоминает – то что? Все эти облака, похожие на раскрытый рояль – ничего не меняют ни в нашей жизни, ни в художественном поле.