Быков принимает на веру, что «Зинаида Николаевна, отлично разбиравшаяся в людях, не могла не понять, что рядом с Евгенией Владимировной она явно проигрывает, что называется, в масштабе личности».
БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 369.
В польском журнале «Przekroj», в еще его любимые Бродским времена, публиковались рисунки, в манере (чтобы дать идею) Тюнина: бородавчатый бугор земного шара, далекий космос с Луной, два носатых мечтательных пана, отвлекшиеся на созерцание вечности. Тот, что покрупнее и, очевидно, посолиднее, поражен мыслью: «Как я мал по сравнению со звездами!» На следующем рисунке он, наклонившись к своему малорослому приятелю, орет: «Однако ж побольше тебя!»
Такова же разница и в масштабах личности обеих мадам Пастернак. Более заметными их делала прикрепленность или отстраненность к каждой из них самого Пастернака. Хотя и здесь «Все – суета и томление духа!». В чем еще их отличия? Зинаида Николаевна писала грубо: «Просьба моя об одеялах и была потому, что я думаю головой, а не чем-нибудь другим» (Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 450). А Женя – всегда с поэзией: «Когда я приехала, цвели розы, их было так много, что они не в состоянии были держаться на кусте, они расцветали, а к вечеру уже увядали. Цвел тамариск, маслины. Воздух был такой, что все время ловила себя – вот тут рядом тамариск, а там маслины. Теперь цветут белые лилии и метиола. Второй день гроза круговая и буря. Крепко тебя целую (1959 год)» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 548).
Или это все тот же нежный стон Офелии: «Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните; а вот троицын цвет, это для дум». Красотой ли они отличались? На привычный бытовой вкус, Евгения Владимировна ладнее, аккуратнее, миловиднее. Зинаида Николаевна – как из куска была сделана, так куском и осталась. Но вот влюблялись страстно только почему-то в нее, за Женей – какие-то глухие воспоминания, признания подруг дома: не могла, мол, Женя не вызывать внимания. То, что было в них не отраженным от Пастернака и возникшим не для отражения мужских вкусов (у Зинаиды – более самостоятельно), – их гражданские таланты, оставшиеся от воинственной женственности. Рисовать дотянуто-похоже, учась рисунку во ВХУТЕМАСе до тридцати трех лет, на заказ делать портреты, до дыр затертые резинкой, – и играть Шопена, так, чтобы тебя, в пятнадцатилетнем возрасте впервые севшую к фортепиано, приняли в Петербургскую консерваторию – вот это действительно разница уже не в цифрах, а в другом масштабе. Пастернак был такой, такой же комковатой была и Зинаида. Евгения затекала сладкой лессировкой в его грубые щели. Что ему подходило больше?
Горовиц – лучший в мире исполнитель Шопена. Шопен – любимый композитор Пастернака. Великие поэты медиумичны. Медиумичны и великие женщины – между Шопеном и Пастернаком стояла Зинаида Николаевна Ней-гауз, которая запросто, по-домашнему, играла с Горовицем в четыре руки. Советская пианистическая школа не имела изъянов. Можно было приехать на троллейбусе в Большой зал консерватории и знать, что нигде в мире никто не может предложить ничего более изысканного и величественного; все, что создано и/или позволено быть создавшимся, – предоставлено здесь. Но когда в Советский Союз приехал (он перед смертью, и Союзу тоже оставалось недолго) Владимир Горовиц, на него пришли все, не для коллекции, а потому, что именно его здесь тем не менее недоставало. Горовиц явился, потому что тоже знал, откуда он. Генрих Густавович давно лежал в могиле, Зинаида Николаевна тоже, но Пастернак ее не пережил, и она до его смерти прожила рядом с ним, носительница своего знания игры Шопена, и это было так же материально, как сам Горовиц, усаживающийся перед роялем, – для всего остального был Пастернак.
Вот вам и разница в масштабах. Была ли разница в масштабах женской обольстительности? Если была, то тоже в пользу Зинаиды Николаевны. Да, с ее приклеенными волосами и черными сбитыми плечами ничто не могло сравниться по антиэстетичности. Изящные шляпки Евгении Владимировны, выбранные с большим вкусом, в самом кокетливом и вымеренном (особенно важном при тотальном дефиците, когда каждый чуть-чуть неосторожный шаг выдает ночное сидение модницы или ее модистки – это почти все равно, всякий труд дешев – за швейной машинкой или за раскрашиванием зеленого тушкана) приближении к экстравагантности, давали ей сто очков вперед, о ней охотнее можно было говорить как о жене Пастернака, она была писательской женой в самом его желательно цивилизованном варианте, Зинаида Николаевна была нон грата даже в ряду высокомерных дам в плюшевых шапках. Среди них, правда, хотя бы о масштабах личности никто не говорил.
Про Зинаиду Николаевну все помнят, что она «прекрасна без извилин» – хотя как бы мог Пастернак в любовном стихотворении такую бурсацкую насмешку любимой бросить? Жене еще друга, глядишь, вступился бы. Написал «без извилин», имея в виду – «без загогулин», по ловкости и отточенности формулировки одинаково. А вот про Евгению Владимировну, что все ее художества заключались в том, что пачкала краской траву, ее сторонники – молчок. Можно установить премию тому, кто найдет упоминание о ней без приставки: «художница».
Разницей в масштабах личности размеры любви не измеряют. Вот невеста Пушкина, Оленина, вот вдова его Наталья Николаевна. У Натальи в деревне дочерей по щекам хлещут, дед сумасшедший, мать «целый день пьет и со всеми лакеями <…>» (ВЕРЕСАЕВ В.В. Пушкин в жизни. Стр. 377), в Москве на бале знакомые дают целые башмаки переобуть взамен рваных. У Олениных (невестой Анна, конечно, не была – вряд ли Пушкин и предложение делал, но намеревался, это уж известно доподлинно) в Петербурге – квартира на Дворцовой набережной, где «собиралось многочисленное общество литераторов, ученых, художников, артистов. Посещали Олениных и приезжавшие в Петербург знаменитые иностранцы» (Быт Пушкинского Петербурга. Опыт энциклопедического словаря. В 2 томах. Т. 2. Стр. 129). Шарады, спектакли, папаша – директор Публичной библиотеки, президент Академии художеств, член государственного совета.
Разве сравнить масштабы?! Жениться потянуло на Наталье Гончаровой.
Вот Марина Цветаева и Зинаида Николаевна. Марина Ивановна тоже считала, что масштаб ее личности был крупнее, чем у Зинаиды Николаевны, – как не согласиться? «Знаю, – наивно прибавляла она, – что будь я в Москве – или будь он за границей – что встреться он хоть раз – никакой З<инаиды> Н<иколаевны> бы не было и быть не могло бы, по громадному закону РОДСТВА ПО ВСЕМУ ФРОНТУ: сестра моя жизнь. Но – я здесь, а он там, и все письма, и вместо рук – рукописи. Вот оно, то „Царствие Небесное“, в котором я прожила жизнь… Потерять – не имев».
СААКЯНЦ А.А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. Стр. 540 (Письмо Марины Цветаевой – Ломоносовой).
Пастернак все это знал. Он все бы мог описать не хуже, но он приехал в Париж через четыре года и грубо сказал: у тебя нет ее прекрасной груди.
Здесь вроде бы все ясно, но ведь прекрасная грудь была и не у одной Зинаиды Николаевны во всей России. Значит, Пастернак просто копил в себе любовный заряд, который на что сдетонировал, на то и сдетонировал. Ведь он сообщал Зине, что и душу ее он любит чуть ли не больше ее груди. Для любви к душе у Марины Ивановны было ресурсов больше, чем у кого бы то ни было. Куда уж там «масштабной», с точки зрения жен других писателей и артистов, Жене Лурье! Пастернак не хотел мешать свою любовь с чьей бы то ни было, особенно с любовью таких масштабных. Он хотел любить сам – вот и полюбил Зинаиду Николаевну. Женю Лурье не полюбил.
О приятной полноте. «… у меня сердце сжимается от Жениной худобы. Ты не можешь себе представить, как это меня терзает. Ей не то что надо поправиться. Она – не она, пока она худа! <> Женя нравственно искажена, пока она не прибавит пуда. Я не смеюсь, в крайнем случае ошибся фунтов на десять. Жонечка! Поправляются же в санаториях! Неужели этого нельзя достигнуть? На своих детских и гимназических карточках она круглее, душевнее, гармоничнее и туманней».