Хоть и укрытый своей оболочкой, Эрни счел, что последний пункт переполнил чашу, и тогда ему во второй раз пришла в голову счастливая мысль повеситься. Поспешим добавить, что он свой замысел не осуществил. “И почему он решил повеситься? И если уже решил, то почему не повесился?” Действительно любопытные вопросы. Однако поскольку мы ограничены местом, уточним лишь, что впоследствии Эрни не мог простить себе того, что не повесился.

Во время приступа головокружения Эрни обратил к своим умершим близким такие слова:

— Отец, мать, сестры и братья, дедушка. Муттер Юдифь! Зачем, потеряв вас, я остался в живых, почему не погиб вместе с вами? Если потому, что такова была воля Всевышнего. Бога нашего, то я проклинаю имя Его и плюю Ему в лицо. А если во всем следует видеть силы природы, как меня учили в 429 полку, то я прошу у нее милости: пусть немедленно превратит меня в тварь. Ибо, любимые мои, Эрни без Леви — все равно что растение без света. Вот почему, с вашего разрешения, я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы стать собакой. И еще прошу вас. дорогие родители, считать это обращение к вам моим последним прощанием.

Заметим мимоходом, что, как бы назло Эрни, бесподобное средиземноморское солнце осенью обладает способностью придавать жизни особую ценность.

“Ну-ка, брат, поглядим, как нам стать собакой в этих краях”. — сказал себе вскоре Эрни Леви и начал приспосабливаться к новой форме существования, согласно той логике, которая не преминет предстать перед читателем.

Из новаторских экспериментов Тарда стало известно, что подражание есть по крайней мере вторая натура, если не вся ее суть. В свете этих идей, если считать доказанным, что все разнообразие способов воспринимать жизнь, обрывать лепестки розы или разделывать цыпленка определяется границами биологической среды, нетрудно понять, что при желании утратить человеческий облик Эрни следовало лишь всей душой усвоить собачье поведение, распространенное в данной среде.

Для начала покойный Эрни Леви решил, что имя у него может оставаться прежним — Эрнест, а самой подходящей фамилией будет для него Помесь. Как определение это слово одинаково оскорбительно и для человека, и для собаки, вот он и возьмет его себе в качестве фамилии.

Однако раз уж ты решил креститься, то нужно выполнить соответствующий обряд. Раньше, когда он еще был Леви, он был обрезан; теперь он решил возместить эту тайную ересь усами самой католической формы. Частично воздав Риму должное таким своеобразным способом, он нашел, что усы, не уравновешенные бородой, выглядят как-то нелепо, прямо-таки фривольно и нисколько не придают ему сходства с собакой. А его тяжелая, степенная походка стала такой вертлявой, какую и раз в сто лет не встретишь среди польских евреев, даже крещеных. Украшенный этими новыми атрибутами, в августе 41 года, спустя три месяца после обращении в собачий род, покойный Эрни Леви вошел в бистро “Старый порт” в Марселе — этот город стал его пристанищем. Его появление вызвало смех. Несмотря на дикую жару, на нем была старая, подпоясанная веревкой шинель — вся в заплатах, обтрепанная и замызганная, как шерсть у шелудивого пса… Воротник был заколот английской булавкой, пилотка едва держалась на грязной пакле волос, усатая песья морда была опущена, словно он высматривал на полу обглоданную кость, чтобы погрызть ее где-нибудь в уголке. Пошатываясь от голода, он подошел к прилавку и попросил стакан воды. Официант, толстый красномордый весельчак, к великому удовольствию посетителей, сначала заявил, что не укрывает в своем заведении ни капли этого опасного “снадобья”, а затем предложил бродяге полстакана красного вина, но, видя, что тот не берет, ткнул его носом в стакан. Послышалось бульканье. Официант пришел в восторг, запрокинул бедняге голову и стал лить вино в горло. Две красные струйки покатились по складкам рта, стекли на подбородок и оттуда — на голую шею Эрни. Увлекшись этой забавой, кто-то из посетителей стукнул бродягу по спине, чтобы “лучше проходило”, и все вино выплеснулось Эрни в лицо.

— Ну, хватит! — раздался голос из зала.

Официант почтительно застыл. Эрни утерся рукавом и увидел элегантного мужчину с черными завитыми волосами, стоявшего спиной к столику, за которым веселая компания мужчин и женщин пила аперетив.

— Господин Марио, — раздался у Эрни над ухом дрожащий голос официанта, — мы же не хотели ничего худого.

— Святая дева, — сказал мужчина нараспев, — я зверею, когда вижу тебя, свинья ты толстая…

Затем, подойдя к Эрни медленной величавой походкой, он сказал:

— Ну, что, армия, голодаем? Не можешь, что ли, дать этой сволочи по морде? Ох, и красавец же ты! Да уж, с такими героями войну не выиграешь! Выпей с нами, а? Тут все бывшие вояки велосипедных частей. Кроме девин. Блох на тебе хоть нет?

Часом позже причесанный, отмытый, наряженный в двухцветную рубашку Эрни оживленно участвовал в дружеском банкете на втором этаже захудалого ресторана. Господин Марио проникся к бродяге особой симпатией, заметив у него на руке розовый след, оставшийся после попытки самоубийства. Потом точно такой же след Эрни увидел на правой руке господина Марио: тот был левшой. Но, поглощенный едой. Эрни об этом не задумался. А господин Марио не спускал с него глаз.

— Ты слушай. Поешь, потом подожди, потом попей, потом опорожнись, если можешь, не то у тебя брюхо лопнет. Уж я — то все прошел, все знаю… — доверительно говорил господин Марио, наклоняясь к Эрни.

Друзья господина Марио, видимо, отмечали получение большого куша. Сначала они стеснялись гостя, но потом завели откровенный разговор о торговле; о сигаретах, кожах, молочных продуктах и медикаментах. Постепенно мужчины начали расстегивать пояса, а женщины — визгливо хихикать. Мелани то и дело спускалась и поднималась по лестнице, ведущей прямо в кухню. Она была совсем молоденькой, но держалась очень достойно, и Эрни никак не мог понять, почему каждый раз, когда она проходила мимо, даже бдительные взгляды жен не могли помешать мужчинам заигрывать с официанткой довольно грубым образом, пуская в ход руки. Она же высоко держала голову над подносом и. казалось, ничего не замечала. Все это ужасно развеселило Эрни, и, захлебываясь пьяным смехом, он начал изображать собаку.

Сначала он стал рычать над своей тарелкой, на которой остались только кости, затем грохнулся на пол, поднялся на четвереньки и под дикий хохот собутыльников запрыгал вокруг стола. Одна девица бросила ему кость, которую он немедленно стал грызть по-собачьи.

Взрыв хохота сотряс зал. Женщины корчились от смеха. Наконец, подбежав на четвереньках к Мелани. Эрни попытался ухватить зубами какой-нибудь лакомый кусочек ее тела. Прижавшись к стене, официантка защищала свои богатства, взывая к его добрым чувствам. Снова сплошной хохот. Наконец. Эрни, вняв ее увещеваниям, стал “служить” и с громким лаем легонько ущипнул Мелани за щеку. Но ощутив пальцами нежность человеческого лица, он с криком “Мелани!” отскочил назад, словно обжег руку. Хохот прекратился только тогда, когда все увидели, что Эрни прыгает вокруг стола в каком-то исступлении и пьяные слезы катятся у него по щекам. А он все завывал, как над могилой, и лаял, лаял без конца…

“Ветераны”, как они себя иронически называли, часто собирались в домике, выходящем окнами на доки. Компания состояла примерно из десятка молодых мужчин, которых странно объединил военный разгром и тайный стыд бесславно побежденных. “Нас продали”, — говорили одни и приводили доказательства. “Мы были слабы и наивны”, — возражали другие, склонные взвалить вину на провидение. “Мы оказались трусами”, — уточняли третьи, преимущественно беглые пленные. Последние пили больше остальных, стараясь забыть то, чему ни предательство, ни слабость, ни наивность не могли служить оправданием. Эти, казалось, только и ждали возможности еще раз себя проявить. Черный рынок, покрывая приятной позолотой все эти переживания, делал их по крайней мере выносимыми. Встретившись с этими людьми, Эрни открыл в себе талант кассира и “универсальное чутье”. Но уважением он пользовал