И он вышел из зала.

Он торопился. Его ждали кони и слуги.

Понтифекс, непристойно семеня, слетел по витой лестнице и бросился к малому выходу. Хламида сильно мешала.

За дверью горячился отобранный еще вчера вороной дамирларский жеребец. Его придерживали за крепкую узду двое. Понтифекс оглянулся, плюнул на приличия и полез в стремя, задирая хламиду до пояса и смущая окружающих голубенькими теплыми подштанниками.

— Вперед! — крикнул он, стукнув дамирларца по крупу святым жезлом. Вперед, сучьи дети, к Восточным воротам!

Дверь малого выхода распахнулась, и на пороге появился запыхавшийся Блудиспех. Глаза у него были дикие.

Понтифекс бросил в него символ пастырской власти и торопливо пустил вороного вскачь.

Коборник тащил рыцаря чуть ли не на спине. Младший рыцарь Тах уже не мог идти сам. Он был бледный и желтый одновременно, пусть даже такое сочетание и кажется на слух немыслимым. В лице его не оставалось ни кровинки, а кожа пожелтела и сухо обтянула скулы. На лбу непрерывно выступала липкая испарина. Рыцарь мог только стонать. И уже трижды просил Коборника остановиться. Ему все время хотелось блевать. Но блевать было нечем. То, что находилось внутри рыцаря, вылетело еще на первой остановке.

Коборник негромко чертыхался. Он догадывался, что именно происходит с рыцарем, нет, даже не догадывался, а серьезно подозревал. Но думать об этом не хотелось. Хотелось одного: поскорее дойти до берега реки, где стояли легкие дощатые кинкады летнего загородного лагеря, положить рыцаря на кровать и отдохнуть. Хоть полчасика. Хоть минутку отдохнуть. Хоть бы секундочку.

Кинкады были уже близко, среди листьев то и дело мелькали веселенькие желтенькие крыши. Навстречу по тропинке шел Младех, быстро и нервно стегая себя по сапогу прутиком. Он остановился шагах в трех от Коборника и сумрачно кивнул.

— Чего ты киваешь? — зло сказал Коборник. — Что там? Выяснили что-нибудь?

— Выяснили, — сказал Младех. — Оттого и киваю.

— Ну?

— Хигонка, Вихол. Без сомнения, хигонка. Надо мастеров звать. Лидарта уже кровью рвет.

— Что будем делать?

— Я отведу роты на дальний приречный луг, попробуем разбить там палатки. Черт, еще эта толпа на поле, не пробиться ведь…

— Ты толпе объяви, что хигонка, — злорадно сказал Коборник. — Ох, потопчут они друг друга! Не праздник, а прямо… праздник какой-то!

— Объявлю, — сказал Младех. — Тебе помочь?

— Ты бы лучше не прикасался, — с досадой сказал Коборник.

— Да я уже все равно прикасался, — равнодушно сказал Младех. — Кто за мастерами пойдет?

— Пошли кого-нибудь, — попросил командор. — Мне еще трех человек отвести надо.

Тах захрипел и рванулся к кустам. Его опять тошнило.

— Давай помогу, — сказал Младех. — Вдвоем мы их быстро…

К вечеру в лагере умерли уже три человека. Первым умер Лидарт, потом старший рыцарь Набрих и рыжий Габун.

За несколько минут до захода солнца рыцаря Таха вдруг перестало рвать, и он встал, шатаясь и хватаясь за стены. Встал, побрел на веранду штабной кинкады и лег среди трупов.

Он знал, что это значило.

В полутемной комнате было тихо. Почти тихо. Два десятка людей почтительно молчали, ожидая, когда заговорит немолодой человек, сидящий в кресле у окна. Тот не торопился.

Когда тишина стала уже немножко раздражающей, он, наконец, шевельнулся и сказал:

— Меня не интересует все, что вы тут наговорили. Я хочу знать цифру. Одну простую цифру. Сколько стоит Рассвет?

— Пусть простит меня уважаемый Аха-бан, — негромко сказал один из присутствовавших. — Мы не очень хорошо понимаем по недоумию нашему, что почтенный вкладывает в эти слова. Рассвет очень трудно купить. И мы не беремся судить, сколько запросят боги.

— Да не собираюсь я с ними торговаться! — презрительно сказал человек в кресле. — Ладно. Спрошу так: я хочу, чтобы к Рассвету на ступенях Храма стоял один человек. Тот, кого я назову. Сколько это стоит? Имя человека вас не должно интересовать. Предположим, это закрытый паланкин, а внутри человек. Донести паланкин в целости, сохранности и комфорте до Храма. Сколько?

Собравшиеся молчали. Потом один робко сказал:

— Такой путь — не столько деньги, сколько Сила, Аха-бан.

— Сила — это просто деньги, Маруш, — сказал человек в кресле. — У меня в подвале Силы на пятьдесят миллионов. Если надо — будет еще. Говорите цифру, злиться буду!

Собравшиеся молчали.

— Хорошо, — спокойно сказал человек в кресле. — Скажем еще иначе. Я даю вам тридцать тысяч человек. Я даю вам пять тысяч проверенных бойцов, уже пивших кровь. Я даю вам на пять миллионов лучшего оружия. Я даю вам миллиард золотом и камнями. Я даю вам на пятьдесят миллионов Силы. Если чего-то будет не хватать — скажите, я добавлю. Вы занесете мне человека в Храм? Понимая, что если не сделаете — я вас и за Рассветом достану?

Собравшиеся опустились на колени.

— Приказывай, уважаемый, — сказал Маруш.

После полудня Меррен ан-Назир встал с дивана, на котором провел последний час, и неторопливо начал одеваться. Не только в ткань и заклятия, но и в сталь.

— Дюберри! — крикнул он призывно.

Паж появился тотчас же. Да, Дюберри больше не был монахом. Ничуть. Паж как паж, в Нортении таких тысячи. Только лицо чересчур умное. И глаза чересчур грустные. Больные глаза.

— Помоги застегнуть, Дюберри, — ласково сказал Меррен.

Паж молча стал протягивать ремни сквозь пряжки.

«Он стал бледным», — подумал Меррен. — «Очень бледный юноша, который всегда молчит. Иногда мне кажется, что в нем что-то сломалось. Может быть, он не нужен? Если он сломался, если не выдержал уже сейчас — может быть, он теперь не нужен?»

Дюберри затянул последнее крепление и остановился рядом с великим магистром.

— Что-нибудь еще, мейрессар? — спросил он безжизненно.

— Одевайся, — ворчливо, но добродушно сказал Меррен. — Через часок выходим. Собирай вещи, что у тебя там скопилось…

— У меня ничего нет, — бесстрастно сказал Дюберри. — Я буду готов через десять минут, мейрессар.

— Можешь не торопиться так. Ладно, иди. Дюберри!

— Я слушаю, мейрессар.

Меррен помялся, ощущая неожиданную и непривычную для себя неловкость. Потом собрался с духом.

— Ты в последние дни бледен и грустен, мой Дюберри, — сказал он мягко. — Я хочу знать, почему? Мне нужно это знать. Что тебя тревожит?

— Кровь, — сказал Дюберри.

Меррен чуть не поперхнулся. Все, что мальчишка пережил за последние недели, не приучило его к крови? Вот это да! Не ждал…

— Ты ее по-прежнему боишься? — внимательно спросил он.

— Я ее не люблю, — сухо сказал Дюберри.

— Ну, предположим, я ее тоже не люблю, — усмехнулся Меррен. Разумеется, кроме той, которая бежит в моих жилах. Да и то — только пока она бежит там, а не по земле. Но это не заставляет меня чахнуть на глазах у друзей и подчиненных. Так в чем же дело? Что тебя гложет?

— Зачем? — спросил Дюберри, сцепив зубы.

— Что — зачем?

Дюберри закрыл глаза, борясь с чем-то внутри себя. И ему удалось превозмочь это, чем бы оно ни было. Когда он открыл глаза снова, это был почти что прежний Дюберри. Искренний и открытый.

— Зачем это все, мейрессар? — спросил он, обводя движением руки внешнюю стену. — Зачем кровь на улице? Зачем они жгут?..

— От страха, малыш, — тихо сказал Меррен, притягивая мальчишку к себе за плечо. — Им очень страшно. Скоро все они умрут, а драться за свою жизнь не с кем. Врага нет. Они дерутся с мертвыми вещами и друг с другом, потому что больше драться не с кем.

— Это значит, что у них нет цели, — сказал Дюберри, поднимая голову и глядя лену в глаза. — Мы… я тоже убивал, — он поглядел на собственные руки, словно видел их впервые. — Да, мейрессар, я убивал. Но я знал, зачем я это делаю, и понимал, что иначе нельзя. И то… было трудно. Убивать — это, оказывается, плохо. И грязно. Но если знаешь, зачем — еще можно прорваться через грязь, терзаясь, мучаясь, казня себя, но хотя бы веря — что человек должен выйти из грязи, чего бы это ему не стоило. Но зачем прыгать в грязь и барахтаться там, если ты никуда не идешь? У них нет цели, мейрессар!