— Хе, — задумчиво сказал Уртханг. — Вот как. Так, получается, Бетранская долина когда-то была дном Океана?

— Была, — подтвердил Глиста и плюнул в кузнечика. Не попал. — Так то когда было. Мало ли что раньше было? Всякая блядь целкой была.

— Так тебя в море не тянет? Хотя бы искупаться? Вода ж парная, я вообще никогда такой не видел, только в бадье.

— Там в воде живность всякая, я ее шугаюсь, — убедительно пояснил Глиста. — И вылазишь потом весь соленый, хоть иди мойся.

— А телу приятно, — чувственно сказал Уртханг. — Истинное наслаждение. Как будто вода тебя гладит, обнимает… По спине такой озноб пробегает, а ты изогнешься и в глубину с головой…

— Тьфу ты! — не выдержал Глиста. — Что ты, млех, несешь? Какой озноб? Хоть дрочи на твои рассказы! Вода и вода, от нее даже чище не становишься.

— Ничего ты не понимаешь, огрубел ты душой и зачерствел сердцем, как прошлогодняя портянка, — резюмировал Уртханг. — Кстати, имей в виду, с завтрашнего полудня сквернословить в отряде строго запрещается. Надоело мне это с утра до вечера слушать. Показали удаль? Объяснили всему миру, что вы тоже умеете? Новые трехступенчатые с присвистом попробовали? Все, хватит! Извольте говорить нормальным человеческим языком!

— Это который ненормальные недолюди придумали? — вдруг засмеялся Глиста. — Ученые всякие, маги и поэты?

— Тот самый, не сомневайся!

— Командир, я ведь могу. Если вас это хоть сколько-нибудь потешит, я с трепетным чувством изысканного удовольствия могу. Но люди ведь, люди! Все ж молчать будут!

— Ну и хорошо, — угрюмо сказал Уртханг. — Больше на умных похожи будут, меньше глупостей наговорят.

Тут сзади появился нагоняющий их Томори. Ник остановился.

— Все в порядке, — сказал веселый Томори. — Обстановка разъяснена, установки выданы. Одиннадцать человек еще перед ужином — или вместо ужина! — все наточат заново; один вообще не виноват, ему из арсенала бракованный клинок подсунули, а он спорить не стал, потому как в поход все равно со своими мечами идет; один ошибся на косом прогоне, я ему показал, как; остальные получили по ушам. Ты еще Шольту скажи, что он у себя в когорте кабак развел, так завтра я ихними клинками побреюсь.

— Отлично, — сказал Уртханг. — После ужина купаться пойдем?

— Тайе тоноси ийяра! — с восторгом закричал Томори. — Конечно, пойдем! Обязательно пойдем! Там же волны! Тайе!

— Кай тане прау и мата манга, — наставительно сказал Уртханг.

— Мне это не грозит, я не сахарный! Хаге, ты почему не радуешься? Ты не пойдешь с нами купаться? Ты не понимаешь на кавайике? Ты же был на побережье!

— Все я понимаю, — скучно сказал Глиста. — Волна тронула снег, тот стал темным и начал таять. Рара Танги, шестой век. Я не пойду с вами топиться. Радоваться в этой жизни нечему. И еще командир запретил сквернословить.

— Охренеть, — озадаченно сказал Томори. — Усраться. Ник, это правда?

— Правда, правда, — думая о своем, сказал Ник.

— Я хренею, — честно сказал Томори.

Волны тихо-тихо шелестели песком, на востоке уже поднималась чуть надкушенная луна, а в небе носились стремительные бесшумные лиссы. Наступил их час, и дьявольски красивые, грациозные силуэты то и дело на миг закрывали звезды, четко рисуясь на фоне не до конца потемневшего неба. И где-то в кустах гортанно скрежетали маленькие желтопузые крякушки. У них заканчивалась брачная пора.

— А у нас галька, — сказал Томори со вздохом и пошевелил ногой теплый песок. — А у них здесь песок. Мягко лежать, всегда удивляюсь. Только пачкается.

— Высохнет и осыплется, — сказал хрупкий черноволосый гетмендиец. Дани Шольт, командир второй когорты. — Зато у них в воде теплее, чем в Фенгеблате в воздухе. Я когда уезжал, в Бирнейском озере еще лед не до конца растаял.

— Знаешь, Дани, вода и у нас теплая. Хотя, конечно, не такая, сказал Томори и перевернулся на живот. — А песок этот, даже сухой, ни хре… виноват! Даже сухой совсем не осыпается. То есть стряхнуть большую часть можно, но какие-то песчинки все равно в сапоги попадают. Фу ты! Кошмар!

— Что такое? — лениво спросил Уртханг.

— Накормили нас сегодня так, что на животе лежать не могу, — Томори снова перевернулся на спину. — Уж я верчусь и сяк, и эдак, а живот все равно как бурдюк, аж звенит.

— И вкусно накормили, — подал голос Глиста. Он, как всегда, пришел к морю четвертым, и как всегда, не стал раздеваться, а просто тихо сидел в своем балахоне прямо на песке. Сидел и смотрел на звезды, изредка прибавляя к разговору пару слов. — Люблю вкусно поесть.

— Никогда бы не подумал, — Томори не смог улежать неподвижно и минуты, сел и начал играться песком. — Куда ж оно в тебе девается тогда? Те, кто поесть любит, толстые должны быть. Или хотя бы очень крепкие.

— А-а, в мире так редко вкусно кормят, — Глиста махнул рукой. — Раз в год поесть — не растолстеешь. Командир, а завтрак тоже будет вкусный?

— Очень, — серьезно сказал Уртханг. — И обед тоже. Я после ужина интендантам сказал.

— Что сказал? Что повара скоты? — фыркнул Томори.

Уртханг посмотрел на него пристально.

— Ну что такого? — возмущенно сказал Томори. — Ну нормальное же слово! Его даже Фокслем употреблял, в «Океанике». Так и писал, можешь проверить — прибрежники, дескать, варвары и бездумные скоты.

Уртханг продолжал молча смотреть на него.

— Ну Ник!.. Ну хорошо-хорошо, повара у нас равнодушные и не слишком старательные люди, не радеющие об усталых воинах, а единственно о своем желудке и мошне.

— Повара у нас хорошие, — сказал Ник. — Они просто продукты экономят.

— Ну да, чтоб на сторону загнать!

— И еще они приучают воинов есть все, что хотя бы принципиально съедобно, — добавил Шольт. — И уже почти приучили.

— Довольно ерничать, — сказал Ник и встал. — Я сказал, что лагерь прекращает свое действие завтра после обеда, в тот момент, когда мы покинем территорию. Все имущество лагеря подлежит полному списанию. И может быть безвозмездно передано в руки любому желающему. Поэтому пищу можно больше не экономить, а быстро портящееся по такой жаре — и вовсе немедленно потребить. Так что завтра у нас будет и птица, и рыба, и даже лестрины. По пять штук на человека.

— Ох, а какие у нас завтра будут поносы! — восхитился Шольт.

— Если будут вкусно кормить, я согласен хоть на два Рассвета каждый год, — серьезно сказал Глиста. — И даже на понос согласен.

— Не надо, — мягко попросил Уртханг. — Про дерьмо мне тоже надоело.

— На этот раз ты какой-то нежный вернулся, — сказал Томори. Дворцовой жизни жалко?

— Вряд ли, — задумчиво сказал Уртханг. — Просто такое чувство, что… не стоит сейчас ругаться, хулить, даже просто злословить. Обычно человек поначалу ругает то, чего терпеть не хочет, а изменить не может. Потом начинает просто ругаться, по привычке, что ли. Для облегчения души, говорят. Да, я знаю, с крепким словом смотреть на мир чуть легче. Но сейчас совсем другие дни. Облегчения нам никого не будет, хоть ты язык об матюги сотри. А терпеть осталось так недолго… можно и молча потерпеть.

— Да потерпеть-то, конечно, можно…

— И еще, Тори, вот представь себе — смотришь ты на меня и думаешь так: ты, капитан, очень глупый и не понимаешь, как то-то и то-то можно сделать правильно. И еще ты очень вредный, и хочешь заставить меня и моих бойцов выполнить глупую работу просто для того, чтоб у нас были руки заняты. И если бы я был на твоем месте, я бы все сделал совсем не так. А если бы я был сколько-нибудь властен, то отказался бы делать по-твоему и сказал все, что думаю про твои методы. Представил?

— А что там представлять, я про тебя каждый день так думаю, ядовито сказал Томори. — По три раза.

— И что ты обычно в таких случаях делаешь? Ты бурчишь себе под нос какое-то слово, по отдельным звукам которого я догадываюсь, какого именно способа совокупления и с кем ты мне желаешь, отдаешь салют и уходишь. Исполнять противный тебе приказ.