— Эти, — с трудом размыкая губы, выдохнул Альрихт.

— Хорошо, — сказал мальчик. — Они стоят спора. Оставь себе одного.

— Одного? — с ужасом повторил Альрихт.

— Вот сейчас ты подошел опасно близко к пределу, — сказал мальчик. Смертельно близко. Выбирай одного, пока я не передумал.

Альрихт стиснул зубы и медленно протянул руку к Номатэ.

— Остальные мои, — сказал мальчик; и шесть скорбных теней вереницей двинулись к центру Круга. Они молчали, пока шли. И так же молча ушли в никуда, за самый последний из Пределов.

— Ты выполнил условия договора, — сказал мальчик, направляясь следом. — Выполню и я. Прощай. Точнее, до встречи там! — он показал куда-то далеко, за самый-самый край мира.

Уже шагнув в Круг, он остановился и вернулся. Быстро и легко подошел к Морене.

— Сотвори яблоко, — жалобно попросил он.

Серый, как островитянин, Морена послушно вынул из воздуха душистое и румяное сенейское яблоко и протянул мальчишке. Тот с аппетитом впился в мякоть зубами и даже зажмурился от восторга.

— Спасибо, — сказал он искренне. — Спасибо. Возьми и ты у меня подарок. В благодарность за это.

Он ткнул пальцем в яблоко и ушел в Круг, смачно жуя на ходу.

— Какой подарок? — ошеломленно спросил Морена.

Мальчишка обернулся и засмеялся.

— Себя, Ирчи Морена, человек с лицом древних, — он указал на пол, где у границы Круга было едва заметное белесое меловое пятно.

А в следующий миг повелитель пределов исчез.

Трое посмотрели друг на друга.

— Я думал, я умру, — сказал Альрихт и сел на пол.

— Ты молодец, — серьезно сказал Клосс и обнял оглушенного Морену за плечи. — Плюнь, Ирчи. Это, — он кивнул на пятно, — уже ничего не значит.

— Я ошибся, — грустно сказал Альрихт. — Их было восемь. Я совсем забыл про Мегиша.

— И это уже все равно.

— Какой же я дурак! — вдруг крикнул Морена.

— Вот это, говорят, неизлечимо, но с Рассветом и это пройдет.

Альрихт сунул руку в карман, вытащил оттуда клочок бумаги и некоторое время тупо смотрел на него.

— Давай червонец, — наконец сказал он Морене.

6

Капитан Уртханг оглядывал собственный лагерь, как поле битвы. С вершины холма. Оглядывал и негромко ругался. Если бы это было настоящим полем битвы, Уртханг никогда не выбрал бы этот холм для рекогносцировки. С него было плохо видно.

И к тому же он находился в центре лагеря. Поэтому, чтобы оглядеть весь лагерь, приходилось вертеться, как девка на выданье.

И еще мешал шатер. Личный шатер Ника, у которого раньше развевалось знамя Конфедерации, а теперь сверкал штандарт Вечного Отряда. Личный шатер, которого у Ника никогда не было.

Шатер Ник придумал сам, а еще точнее — не придумал, а вычитал из какой-то полузабытой книги. «Стратегикон» Абсерида, кажется. Выдумка была настолько идиотской, наивной и заплесневелой от древности, что даже могла сработать.

Ник ходил вокруг шатра и регулярно в него удалялся. Туда же и столь же регулярно заходили лейтенанты и вестовые. Там капитан исчезал на заходе солнца, а на восходе оттуда появлялся, сонный и недовольный. И вообще шатер был большой и красивый.

В центре шатра была дыра, а в дыре были ступеньки. Дыра колодцем уходила вниз, а ступеньки сделали из того, что внешне когда-то очень напоминало большой штабной стол, несколько стульев и походное ложе. Все это внесли в шатер, уже понимая, что несут будущие ступеньки. Достаточно глубоко внизу колодец превращался в горизонтальный ход, а может, и лаз, который выводил прямо в старенькую латаную палатку. Любимую палатку Ника Уртханга.

Вынутую из колодца землю складывали под стенки большого шатра изнутри, закрепляя фашинами. Шатер постепенно превратился в полупогреб, и внутри в нем оставалось совсем не так много места, как могло показаться снаружи.

Ник позволил себе только одно отступление от древней стратегемы. В дальнем углу шатра была отрыта еще одна очень полезная глубокая дыра — на два очка.

Зато теперь лейтенанты и вестовые ходили в командирский шатер охотно и не пропускали очередь. После обеда частенько возникало импровизированное совещание всех — или по крайней мере, большинства — старших офицеров. Правда, одни проводили там (очевидно, над картами и планами) весьма значительное время, а другие забегали на минутку — получить два-три указания; но это только прибавляло убедительности. Еще прекрасно выглядел тот скромный факт, что многие шли в шатер с бумагами в руках. И никто никогда не вынес ни одного секретного документа наружу.

Был у шатра и недостаток. После крупных заседаний (особенно после попытки приготовить на ужин болотного хряконоса с черемшой) исторически сложилось так, что навалили во все четыре угла, не в силах дождаться своего выступления. Теперь, входя к командиру, следовало внимательно смотреть под ноги, чтоб не поскользнуться, а еще из-за нетерпеливых докладчиков от шатра пошла воньца.

Ник регулярно зверел и посылал засранцев чистить углы. Но все равно после каждого крупного совещания появлялись новые трофеи.

Зато бойцы отряда страшно гордились своим командирским шатром. Он прочно вошел в лексикон, так что любой, собирающийся погадить, так честно и говорил: вызвали на совещание. Или просто: командир зовет. Внутренняя потребность пойти на зов командира бывала у всех, и часто, а в шатер пускали далеко не всех, поэтому в отряде — небывалое дело! — спорили за очередь быть дневальным. Дневальный имел святое право на личный доклад капитану.

Еще у отряда наконец-то появилась военная тайна, которую надлежало блюсти и хранить до последней капли чего угодно. Тайна вызывала искреннее уважение и горячую любовь. Неожиданные приступы патриотизма возникали в самых непредвиденных местах и ситуациях. Ветераны с двадцатилетней выслугой, усталые, расслабленные и пьяные, вдруг вставали в кабаках с песней «Никто не струсит, если командир прикажет», и строевым шагом выходили во двор, продолжая горланить «Никто не дрогнет, если наступать». Обычную казенную любовь к родине в отряде Уртханга заменило личное, очень интимное чувство, хотя и со специфическим оттенком.

Старое «вляпался в дерьмо по уши» куда-то исчезло, замененное более свежими и близкими образами. И даже проигравший сдачу в три косточки теперь тоскливо говорил: «Ой да на заре я сижу в шатре, тени по углам, сердце пополам», испытывая при этом истинную грусть.

Однажды упившийся сверх устава сержант вернулся из увольнения бледный и перепуганный, пал на колени перед Глистой и молил прочитать его похождения, потому что он, дескать, спьяну предал и продал воинскую честь, но не помнит, как и кому.

Немного встревоженный Глиста воскресил и реализовал его память на глазах у наспех собранной следственной комиссии. Реализация была полная — слуховая и зрительная. Грозная комиссия увидела грязную забегаловку, а в ней — двух грязных пьянчуг иноземного вида, верней всего, уволенных из ротонской когорты за воровство. Пьянчуги как раз внимательно слушали сержантово: «А что еще у нас, так этого нигде больше нет. Сам стратег придумал!»

Настоящий сержант, с ужасом глядящий на это из-за спин комиссии, начал подумывать о самоубийстве.

«У нас в сральнике — дыра! О!» — сказал фантомный сержант, значительно подняв палец, и пьянчуги разочарованно отвернулись. Комиссия была восхищена. Репутация сержанта у рядовых подскочила до небес. Кольца с записью этого героического эпизода шли нарасхват, что дало Глисте совершенно неожиданную прибыль.

Перед прибытием из столицы Уртханга с когортой командный пункт спешно почистили, но это было еще в шестнадцатый саир, а сегодня был вечер саира восемнадцатого, и вчера кормили вареной шелонью с мясом и перцем. Поэтому шатер не только мешал обзору, но и попахивал. Это отвлекало Уртханга, когда он оказывался с подветренной стороны. Не то чтобы запах раздражал его обоняние или навевал неприятные ассоциации, нет. Просто при каждом порыве ветра Уртхангу хотелось спуститься с холма, взять первого попавшегося сержанта за шкирку и отправить наводить уставной порядок, на радость остальным.