— А чего ты это мне одному говоришь? — обиженно сказал Шольт. — Ты тогда всем говори.

— Я всем и говорю. Рукоблуды. Словоблуды. А главное — мыслеблуды. Вот это — самое главное. А голые там у вас мысли или в кружевах — это дело двадцать пятое.

— Люди, — проникновенным шепотом сказал Томори, — а ведь Хаге может свой идеал фантомом вывести! И не терзать женщин вовсе!

— Подумаешь, — сказал Шольт. — Голых женщин и на кольца пишут. Вообще живых, а не придуманных.

— Ай, Дани, ты ничего не понял. Живая запишется как она есть, а придуманная — как тебе хочется; правильно, Хаге?

— Правильно, — ворчливо сказал Глиста. — Но фантазии у тебя ноль. Или ты меня все-таки считаешь не мастером, а фокусником-недоучкой с базара. Я могу фантом не только реализовать визуально, но и материализовать. Говорящий. Теплый. Плотный. Послушный. С заданным характером, заданным поведением, желаемым темпераментом. И так далее. И, как ты совершенно верно заметил, не терзать ни в чем не повинных женщин. Только зачем?

— Ну как это зачем?.. — горячо начал Томори. — Чтобы…

— Ну-ну, — подбодрил Глиста. — Кроме мастурбации, конечно.

— А вообще не знаю, — удивился Томори. — Поговорить? Вина попить?

— А с командиром ты вина выпить или поговорить не можешь?

— Слушай, ты меня запутал, — разозлился Томори. — Как было славно, пока ты молчал! А теперь я уже не понимаю, кого, по твоему, надо это самое? Фантом или женщину? Или женщин не мучить?

— На фантом нужно три дня работы умелого и старательного мастера, со змеиной улыбкой сказал Глиста. — Энергии — ну, скажем, на хороший пятый уровень. Расходного материала сотни на две. Еще некоторые дополнительные условия. И хорошую плотность он будет держать дней десять. А потом начнет расплываться. А женщина сколько стоит?

— Ну, двадцать, двадцать пять, — сказал Уртханг. — Еще ж смотря какая. Можно и за трешку найти.

— Так если тебе главное — от давления на мозги избавиться, — сказал Глиста, — сам смотри, что тебе проще, что дешевле. Рука не может подвести бойца. Только все-таки: при чем здесь женщины?

— Вот и я не знаю, — решительно сказал Уртханг.

— Все, заморочили, — с легким ужасом сказал Томори. — Каждый раз одно и тоже. Каждый раз я начинаю с вами разговаривать, зная все, и заканчиваю, не зная ничего!

— Значит, каждый раз умнеешь, — улыбнулся Уртханг.

— Надоело умнеть, сил моих нет! Дани, скажи им, чтоб они от нас отстали! Я уже согласен на полуцивилизованную полуобнаженную женщину. Я согласен даже на совсем цивилизованную, медленно дичающую под музыку у меня на глазах! Я не буду это самое, я буду с ней разговаривать! И никогда не позволю себе мучить фантомы, потому что в них вложен труд мастера и на две сотни всякого хлама.

— Пойдемте еще раз окунемся, — предложил Шольт.

— А не холодно? — подозрительно спросил Уртханг.

— Какое там холодно! Хотя вы, южане, народ зябкий.

— Ладно, не дразнись. Пойдем, — Уртханг поднялся, ладонями обтряхивая с тела песок. Тут же вскочил Томори.

— Раз нет женщины, выходящей из воды, — сообщил он, разбегаясь, пусть будет мужчина, в воду входящий!

— А пены-то, пены! — простонал Шольт, отскакивая от веера брызг. Прямо не человек, а бутылка кериваля!

Глиста смотрел им вслед с загадочной улыбкой. Потом покопался в складках своего одеяния и вытащил маленький жезл, не длиннее девичьих кинжальчиков. Начертил им на песке несколько знаков, провел линию и переместил несколько амулетов у навершия. Потом заговорил.

Когда пловцы вернулись на берег, рядом с Глистой сидела девушка. В простеньком ротонском платье и босиком, со старой книгой на коленях.

— …об эгоизме, эгоцентризме и солипсизме, — говорил ей Глиста безмятежно. — Разница есть, и она существенна. Члены этой триады вовсе не отрицают друг друга, но они отнюдь не одно и то же. Все создано для меня; все измеряется мной; ничего нет, кроме меня.

— Голая! — радостно сказал Томори.

— Почему голая? — в один голос спросили Шольт и Уртханг.

— Профанный феномен каждый видит, как может, сакральный феномен каждый трактует, как хочет, — продолжал Глиста. — Все в личности должно двигаться от «могу» к «хочу», но чаще движется совсем наоборот.

— Чего же они здесь не хотят понять? — со светлым изумлением спросила девушка.

— Того, что едино для всей триады. Попробуй объяснить им. Они почему-то предпочитают слушать женщин.

— Все в тебе, — сказала девушка Уртхангу. — Все внутри тебя. Неважно, для кого оно было создано, неважно, чем ты его измерил и как назвал, неважно, существует ли оно сейчас помимо тебя. В тот миг, когда ты увидел мир, мир вошел внутрь тебя и до сих пор остается там.

— Голая, — твердо сказал Томори. — И симпатичная.

— Фантом? — спросил Шольт у Глисты.

— Зачем фантом? — удивился Глиста. — Модель. Высокого уровня соответствия. Практически тождественна оригиналу, только не имеет права на самостоятельный поступок.

— Желание рождается внутри тебя, — говорила тем временем девушка, но и удовлетворение возникает внутри тебя. Решение принимаешь ты — и страдаешь ты. За все на свете нужно платить, но платишь ты тоже собой, потому что больше у тебя ничего нет, капитан. Желание, удовлетворение и расплата — к этому сводится все многообразие выбора человеческого, его свобода воли и свобода мысли. Но и мысль, и воля — тоже в тебе.

— А почему она разговаривает с Ником? — ревниво спросил Томори. — Я тоже хочу!

— А кто тебе мешает? — спокойно спросил Шольт, отжимая волосы.

— Человек может получить все, что он хочет, но часто он не согласен платить за это, — сказала девушка. — Все мучения выбора — лишь топтание у барьера цены. Иногда платить нечем. Это самое обидное — породить внутри себя такое стремление, заплатить за удовлетворение которого не хватит всего тебя.

— Это ересь Зенеддена Зедена, — улыбаясь, сказал Уртханг. Единственное учение Континента, которое было отвергнуто и осуждено всеми конфессиями без исключения.

— Что неудивительно, — девушка тоже улыбнулась. — Такое понимание мира равно оскорбительно и для большинства людей, и для большинства богов. Никому не хочется признать себя нищим. Тем более — нищим духом. Разве тебе было бы приятно признать, что души в тебе — на пару жалких медяков, за которые не купить ни секунды истинного блаженства?

— Мне как раз все равно, — сказал Уртханг. — Но речь не обо мне.

— Да, — девушка взглянула на него с интересом, — тебе, наверное, действительно все равно. Судя по тому, что ты покупал в этом мире, стратег Империи, капитан Вечного Отряда, возлюбленный мудрой Сефрен Нортенийской, тебе было чем платить. Духа нужно всего лишь столько, чтобы о нем никогда не заботиться.

— Иногда люди согласны признать себя нищими духом, — сказал Шольт и сел на песок рядом с девушкой. — Но тогда они требуют себе помянутого блаженства, как милостыни свыше.

Девушка остро глянула на него.

— Разве ты хотел бы жить подачками, воин?

— Я — нет, — рассмеялся Шольт. — Но речь и не обо мне.

Девушка легко вскочила.

— Мне пора уходить. На прощание скажу одно: вы идете к Рассвету — не обременяйте себя лишним грузом. Все — внутри вас.

И она исчезла.

— Да-а, — восхищенно сказал Томори, — это было здорово. Я такое всего раз пять в жизни видел. Совсем как живая! Только почему все-таки она у тебя голая?

— Потому что ты ее такой захотел видеть, — брюзгливо сказал Глиста.

— Кто это? — спросил Шольт. — У нее есть прообраз?

— Это Лайме Северная, принцесса двух корон, — сказал Уртханг. — Дочь Каэнтора Умбретского и Аальгетэйте Ротенийской. Если язык не сломаю — Тлаомичти… тлайне Аасте Каатль. Морейг-и-Суатаоми, естественно. Ты дерзнул видеть особу королевской крови обнаженной, нечестивец?

— Так я же не нарочно, — обиженно сказал Томори. — А ты ее какой видел, командир?

— В костюме для верховой езды, — сказал Уртханг. — Зеленом. Но это понятно: я ее в последний раз именно так въяве видел.