Тем временем Эгон начал учиться в Гамбургском университете, поначалу на отделении истории древней Греции, но ему никак не давался древнегреческий и он стал специализироваться на истории двадцатого века. В пятидесятых годах он работал учителем истории в средней школе неподалеку от поместья и, поскольку не был женат, то ему хватало времени и на политическую деятельность в рядах либеральной партии. С матерью и сводным братом Эгон поддерживал отношения корректные, но весьма холодные.

В шестидесятые годы, после прихода к власти социал-демократов, Эгон получил ставку в филиале Института Гете в Афинах и через несколько месяцев решился поехать на Крит. Он отпустил бороду, а перед отплытием купил большие черные очки, боясь, что его могут узнать. Его никто не узнал, даже хозяйка магазинчика в Ираклионе, где он покупал табак все три года службы на острове. В доме Мани в Кноссе жило незнакомое ему греческое семейство. Постучать и спросить, что стало с прежними обитателями, он не решился. Он взял напрокат мотоцикл и стал мотаться по узким горным дорогам, стучал в ворота небольших монастырей и спрашивал о еврейке с ребенком, но повсюду ему доверительно сообщали, что евреев на Крите не осталось, все погибли, утонули, судно, на котором их везли, пошло ко дну. Эгона удивляло, что при этом на лицах у местных жителей не появлялось и тени сожаления.

На Крите за время работы в Афинах он побывал еще несколько раз, а однажды, в 1963 году, даже съездил оттуда в Израиль и провел там весьма приятную неделю в качестве гостя тель-авивского филиала Института Гете. Как-то, когда он сидел в кабинете, поджидая коллегу, ему пришло в голову попросить секретаршу-израильтянку поискать в телефонной книге фамилию Мани. Она спросила его, как она пишется — с «алефом» или без него.[35] Эгон, разумеется, понятия не имел и выразил желание узнать и о тех Мани, которые пишутся с «алефом» и о тех, которые обходятся без этой буквы. Увидев, что список, который готовит для него секретарша, становится все длиннее и длиннее, узнав, что люди с такой фамилией разбросаны по всей стране, а один из них даже араб, он отказался от своей затеи.

После "путча полковников" в Греции он вернулся в Германию, а в 1973 году был направлен в Стамбул от того же Института Гете — теперь уже директором филиала. В последние годы, после выхода на пенсию он жил в своем небольшом поместье на севере Германии и даже несколько раз принимал участие в дискуссиях с израильскими философами и историками, приглашенными для этой цели Институтом Баумана. После вступления израильской армии в Ливан в 1982 году он перестал участвовать в подобных встречах.

Андреа Заухон. Когда Эгон в сгущающихся сумерках разорвал на вершине холма приказ, она была так ошеломлена, что на некоторое время буквально онемела, а потом, кипя от обиды и гнева, решила не продолжать разговор с внуком, пока сама не разберется в своих мыслях. В полном молчании они спустились с холма. Андреа поняла, что в воспитании Эгона она потерпела полную неудачу, но не могла разобраться, где была допущена слабина и в чем именно состоит нарушение морального кодекса, с помощью которого она старалась выверить все поступки, совершенные Эгоном за три года службы на Крите.

После часа быстрой ходьбы, когда стало совсем темно, они вернулись на базу. Там их ждал Бруно Шмелинг собственной персоной. Он уже очень волновался и, сгорая от нетерпения, сообщил, что готовит торжественный ужин в честь вдовы адмирала и вообще старой доброй Германии. Однако к его изумлению почтенная фрау отвергла приглашение, сославшись на тяжесть и боль в голове и потребность отдохнуть — ведь ей предстоит нелегкий обратный путь. Шмелинг покраснел и расстроился. Он придавал этому ужину, который приготовил своими руками, очень большое значение и потому попытался уговорить ее, но безуспешно — отказ был категорическим.

Целую ночь она не могла заснуть, сначала из-за шагов внука перед запертой дверью, а потом из-за предчувствия, что она никогда не увидит больше родную Германию, поскольку погибнет в пути.

С этим чувством, не покидавшим ее до рассвета, она выпила кофе, принесенный ей в комнату Эгоном, который тоже не сомкнул глаз всю ночь, а сейчас что-то говорил ей, не ожидая ответа. Она уже и хотела бы заговорить с ним, но не могла найти подходящих слов.

В семь часов утра Эгон посадил ее в маленький самолет, который тут же взлетел, взяв курс на Афины. Возле острова Фарос его заметили два английских истребителя, совершавших патрульный полет. Маленький беззащитный немецкий самолет был для них легкой добычей, и они устремились за ним. Пилот крикнул госпоже Заухон, которая, в отличие от него, не имела парашюта: "Я очень сожалею, фрау, но надо готовиться к худшему!" Она ответила: "Я это делаю уже семьдесят пять лет" — и поразилась, увидев вдруг в иллюминаторе юное лицо английского пилота. За секунду до того, как застрочил его пулемет, ей показалось, что он очень похож на Эгона.

Лейтенант Айвор Стивен Гурвиц родился в Манчестере в 1896 году. Его отец, Иосиф Гурвиц, выходец из России, был привезен в Англию в четырнадцать лет; впоследствии успешно занимался торговлей текстилем. Мать, Дина, в девичестве Элиас, родилась в Манчестере в еврейской семье, иммигрировавшей в Англию из Алжира в начале девятнадцатого столетия. Айвор учился сперва в обычной школе, но потом родители, учитывая его незаурядные успехи в учебе, перевели мальчика в престижный интернат в Дербишире, неподалеку от Манчестера. В 1913 году он поступил в Королевский колледж в Кембридже, записавшись на два курса: права и английской литературы. Год спустя, когда надо было выбирать что-то одно, после долгих колебаний и семейных советов он решил сосредоточить свои усилия на юриспруденции.

Когда в августе 1914 года началась первая мировая война, Айвор еще не попал под призыв. Но в середине второго курса он прошел медкомиссию и был взят на учет. В начале третьего года обучения его призвали в армию. Курс молодого бойца Айвор прошел на юге Англии, а затем его полк был отправлен на фронт во Францию.

Айвор, среднего роста, полноватый, в очках, безуспешно пытался добиться, чтобы его перевели в штаб на какую-нибудь административную должность. В апреле 1916 года его полк был брошен на передовую в районе деревень Домпьер и Мерикур. Там Айвор пробыл девять недель, участвовал в тяжелых боях, дважды чудом спасся от смерти. В конце июня по собственной просьбе был послан на учебную базу, созданную на скорую руку в Нормандии для ускоренной подготовки офицеров — необходимо было срочно пополнить их поредевшие ряды. Тем временем его полк, понесший тяжелый урон, был переведен в тыл для восстановления сил и переформирования.

В начале сентября Айвор вернулся в полк, который располагался в районе Компьеня к северу от Парижа, но там для него не нашлось подходящей офицерской должности. Он был отправлен в штаб, где его назначили связным с французской армией, в основном по вопросам дисциплины и порядка. Он сразу понял, что в исполнении этих обязанностей ему крайне поможет знание французского и со свойственным ему прилежанием засел за учебники. Айвор очень хотел закрепиться на этом посту, стать незаменимым, чтобы его не отправили обратно на фронт, о котором он не мог вспоминать без содрогания. Но несмотря на его стремление проявить себя в качестве прекрасного штабиста, было ясно, что в ходе переформирования полка для отправки обратно в окопы Вердена

Айвору придется оставить облюбованный пост и взять на себя командование ротой.

Однако 24 ноября 1916 года он случайно встретил профессора Эрвина Шапиро, у которого изучал право в Кембридже. Теперь тот получил звание майора и был назначен начальником прокуратуры Тридцать седьмой дивизии. Эта прокуратура срочно нуждалась в пополнении из-за увеличения числа случаев нарушения дисциплины со стороны военнослужащих на исходе двух лет бесплодных боев. Айвору удалось убедить профессора-майора Шапиро, что он будет ему очень ценным помощником, а тому, в свою очередь, удалось добиться перевода новоиспеченного офицера в военную полицию. В декабре 1916 года бригада была дислоцирована на линии фронта и даже штаб, расположившийся в Лилле, находился в радиусе действия немецкой артиллерии. К февралю 1917 года в верховном командовании произошли существенные перемены, и, после того, как в конце марта генерал Мари потерпел поражение при попытке занять Газу, во главе Пятьдесят второй дивизии, сражавшейся на Ближнем Востоке, был поставлен сэр Эдмунд Алленби по прозвищу Бык. Алленби взял с собой и офицеров штаба, чтобы как можно лучше подготовить дивизию к военным действиям против Турции.