– Кто тебя возьмет?

– Сеньор Перес.

– Господи, Милли, что ты говоришь? У него четвертая жена, а ты – католичка...

– А может, грешники – мое настоящее призвание, – сказала Милли.

– Не болтай чепухи. И я пока не разорился. Еще не совсем. Надеюсь, что не совсем. Милли, что ты купила?

– Пойдем покажу.

Они пошли к ней в спальню. На кровати лежало седло; на стене, куда она вбила несколько гвоздей (отломав при этом каблук от своих лучших вечерних туфель), висели уздечка и мундштук. Канделябры были увиты поводьями, посреди туалета красовался хлыст. Уормолд спросил упавшим голосом:

– А где лошадь?

Он так и ждал, что лошадь выйдет сейчас из ванной.

– В конюшне, недалеко от Загородного клуба. Угадай, как ее зовут.

– Как я могу угадать?

– Серафина. Разве это не перст божий?

– Но, Милли, я не могу себе позволить...

– Тебе не надо платить за нее сразу. Она – гнедая.

– Какое мне дело до ее масти?

– Она записана в племенную книгу. От Санта Тересы и Фердинанда Кастильского. Она бы стоила вдвое дороже, если бы не повредила себе бабку, прыгая через барьер. С ней ничего особенного не случилось, но вскочила какая-то шишка, и ее теперь нельзя выставлять.

– Пусть она стоит четверть своей цены. Дела идут очень туго, Милли.

– Я ведь тебе объяснила, что сразу платить не надо. Можно выплачивать несколько лет.

– Она успеет сдохнуть, а я все еще буду за нее платить.

– Серафина куда живучее автомобиля. Она, наверно, проживет дольше тебя.

– Но, Милли, послушай, тебе придется ездить в конюшню, не говоря уже о том, что за конюшню тоже полагается платить...

– Я обо всем договорилась с капитаном Сегурой. Он назначил мне самую маленькую плату. Хотел устроить конюшню совсем даром, но я знала, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась.

– Какой еще капитан Сегура?

– Начальник полиции в Ведадо.

– Господи, откуда ты его знаешь?

– Ну, он часто меня подвозит домой на машине.

– А матери-настоятельнице это известно?

Милли чопорно ответила:

– У каждого человека должна быть своя личная жизнь.

– Послушай, Милли, я не могу позволить себе лошадь, ты не можешь позволить себе всякие эти... уздечки. Придется отдать все обратно... И я не позволю, чтобы тебя катал капитан Сегура! – добавил он с яростью.

– Не волнуйся. Он до меня еще и пальцем не дотронулся, – сказала Милли. – Сидит за рулем и поет грустные мексиканские песни. О цветах и о смерти. И одну – о быке.

– Милли, я не разрешаю! Я скажу матери-настоятельнице, обещай, что ты...

Он видел, как под темными бровями в зеленовато-янтарных глазах собираются слезы. Уормолд почувствовал, что его охватывает паника: точно так смотрела на него жена в тот знойный октябрьский день, когда шесть лет жизни оборвались на полуслове. Он спросил:

– Ты что, влюбилась в этого капитана Сегуру?

Две слезы как-то очень изящно погнались друг за другом по округлой щеке и заблестели, точно сбруя, висевшая на стене; это было ее оружие.

– Да ну его к дьяволу, этого капитана Сегуру, – сказала Милли. – Мне он не нужен. Мне нужна только Серафина. Она такая стройная, послушная, все это говорят.

– Милли, деточка, ты же знаешь, если бы я мог...

– Ах, я знала, что ты так мне скажешь. Знала в глубине души. Я прочитала две новены [новена – название одной из церковных служб], но они не помогли. А я так старалась. Я не думала ни о чем земном, пока их читала. Никогда больше не буду верить в эти новены. Никогда! Никогда!

Ее голос гулко звучал в комнате, как у ворона Эдгара По. Сам Уормолд был человек неверующий, но ему очень не хотелось каким-нибудь неловким поступком убить ее веру. Сейчас он чувствовал страшную ответственность: в любой момент она может отречься от господа бога. Клятвы, которые он когда-то давал, воскресли, чтобы его обезоружить.

Он сказал:

– Прости меня, Милли...

– Я выстояла две лишние обедни.

Она возлагала на его плечи все бремя своего разочарования в вековой, испытанной ворожбе. Легко говорить, что детям ничего не стоит заплакать, но если вы – отец, разве можно глядеть на это так же хладнокровно, как глядит учительница или гувернантка? Кто знает, а вдруг у ребенка настает такая минута, когда весь мир начинает выглядеть совсем по-иному, как лицо, которое искажается гримасой, когда пробьет роковой час?

– Милли, я тебе обещаю, если в будущем году я смогу... Послушай, Милли, оставь пока у себя седло и все эти штуки...

– Кому нужно седло без лошади? И я уже сказала капитану Сегуре...

– К черту капитана Сегуру! Что ты ему сказала?

– Я ему сказала, что стоит мне попросить у тебя Серафину и ты мне ее подаришь. Я ему сказала, что ты такой замечательный! Про молитвы я ему не говорила.

– Сколько она стоит?

– Триста песо.

– Ах, Милли, Милли... – Ему оставалось только сдаться. – За конюшню тебе придется платить из твоих карманных денег.

– Конечно! – Она поцеловала его в ухо. – С будущего месяца, хорошо?

Они оба отлично знали, что этого никогда не будет. Она сказала:

– Вот видишь, они все-таки помогли, мои новены. Завтра начну опять, чтобы дела у тебя пошли как следует. Интересно, какой святой подойдет для этого лучше всего?

– Я слыхал, что святой Иуда – покровитель неудачников, – сказал Уормолд.

3

Уормолд часто мечтал, что вот однажды он проснется и у него окажутся сбережения – акции и сертификаты, широкой рекой потекут дивиденды, совсем, как у богачей из предместья Ведадо; тогда они с Милли вернутся в Англию, где не будет ни капитана Сегуры, ни «охоты», ни свиста. Но мечта таяла, как только он входил в огромный американский банк в Обиспо. Вступив под массивный каменный портал, украшенный орнаментом из цветов клевера с четырьмя листочками, он снова превращался в маленького дельца, каким и был на самом деле, чьих сбережений никогда не хватит на то, чтобы увезти Милли в безопасные края.

Получать деньги по чеку – куда более сложная процедура в американском банке, чем в английском. Американские банкиры ценят личные связи, кассир должен создавать иллюзию, будто он зашел к себе в кассу случайно и рад, что ему посчастливилось встретить здесь клиента. «Кто бы мог подумать, – словно хочет он сказать своей широкой, приветливой улыбкой, – что я встречу именно вас, да еще где, здесь, в байке!» Поговорив с кассиром о его здоровье и о своем самочувствии, удовлетворив взаимный интерес к погоде, которая так балует их этой зимой, клиент робко, просительно сует ему чек (до чего же противное и докучливое дело!), но кассир едва успевает взглянуть на чек, как на столе звонит телефон.

– Это вы, Генри? – с удивлением произносит он в трубку, так, словно голос Генри он тоже не ожидал услышать в этот день. – Что новенького? – Он долго выслушивает новости и при этом игриво вам улыбается: ничего не попишешь, дело есть дело. – Да, должен признаться, Эдит вчера выглядела очень эффектно, – поддакивает кассир.

Уормолд нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

– Да, вечер прошел замечательно, просто замечательно. Я? Я – отлично. Ну, а чем мы можем быть вам полезны сегодня?

– Пожалуйста, прошу вас, вы ведь знаете, Генри. Мы всегда рады вам услужить... Сто пятьдесят тысяч долларов на три года?.. Нет, для такой фирмы, как ваша, какие могут быть трудности! Нам придется согласовать с Нью-Йорком, но это же чистая формальность. Забегите, когда будет свободная минутка, и поговорите с управляющим. Выплачивать помесячно? Зачем, когда речь идет об американской фирме! Да, мы можем сговориться на пяти процентах. Сделать тогда двести тысяч на четыре года? Пожалуйста, Генри.

Чек Уормолда, казалось, съеживался от собственного ничтожества. «Триста пятьдесят долларов» – сумма прописью выглядела такой же тщедушной, как и все его ресурсы.

– Увидимся завтра у миссис Слейтер? Ладно, сыграем партию. Только уговор, не вытаскивать козырей из рукава! Когда придет ответ? Да дня через два, если запросим телеграфно. Завтра в одиннадцать? Когда вам угодно, Генри. Заходите и все тут. Я скажу управляющему. Он вам будет ужасно рад... Простите, что задержал вас, мистер Уормолд.