Они чинно поздоровались, затерянные среди зеленых стульев в гостиной недорогого отеля под названием «Пенденнис», где-то возле Гауэр-стрит.

– Боюсь, что не смогу раздобыть вам чего-нибудь выпить, – сказал он. – Это гостиница общества трезвости.

– Как вы сюда попали?

– Я останавливался здесь в детстве, когда приезжал с родителями. Трезвость меня тогда не угнетала. Беатриса, что происходит? Они что, совсем одурели?

– Да, одурели от ярости на нас обоих. Они считают, что я должна была сразу вас раскусить. Шеф созвал целое совещание. Там были все его офицеры связи – и от военного министерства, и от адмиралтейства, и от военно-воздушных сил. Перед ними лежали все ваши донесения, и они обсуждали их одно за другим. Просачивание коммунистов в правительственные органы их мало тронуло – они с легким сердцем послали опровержение в министерство иностранных дел. Да и ваши доклады по экономическим вопросам тоже, – они сразу согласились, что их надо просто дезавуировать. Это ведь касается только Торговой палаты. Все сидели спокойно, пока речь не зашла о военных делах. Там было донесение относительно беспорядков на флоте и другое – о заправочных базах для подводных лодок. Вот тут капитан заявил: «Ну, в этих донесениях должна быть доля правды!» Я тогда сказала: «Взгляните на источник. Он же не существует!» – «Но вы представьте, какими мы будем выглядеть болванами, – сказал капитан. – Морская разведка с ума сойдет от радости!» Однако все это были только цветочки по сравнению с тем, что началось, когда дело дошло до Орьенте.

– Неужели они приняли эти чертежи всерьез?

– Вот когда они напустились на бедного Генри!

– Мне ужасно не нравится, что вы зовете его Генри.

– Он, во-первых, скрыл от них то, что вы продаете пылесосы, и выдал вас за какого-то торгового магната. Но шеф не поддержал этого обвинения. Он почему-то был очень смущен, а Генри, то есть Готорн, вытащил ваше досье, и там, оказывается, была написана правда. Но, конечно, эта папка ни разу не вышла из стен секретариата мисс Дженкинсон. Потом Готорна обвиняли в том, что, увидев чертежи, он не узнал пылесоса. Он ответил, что узнал его сразу, но не понимает, почему принцип устройства пылесоса не может быть использован в каком-нибудь новом виде оружия. После этого они прямо взвыли, требуя вашей крови. Все, кроме шефа. Мне иногда казалось, что он понимает комическую сторону дела. Он им сказал: «Теперь наша задача совершенно ясна: мы должны известить адмиралтейство, военное министерство и министерство воздушного флота о том, что все донесения из Гаваны за последние полгода были абсолютно ложными!

»

– И после всего этого они предложили мне работу!

– Ничего удивительного. Капитан рухнул первый. На море, видно, привыкаешь смотреть вдаль. Он сказал, что в глазах адмиралтейства репутация Секретной службы будет окончательно погублена. Отныне они будут полагаться только на морскую разведку. Тогда и полковник сказал: «Если я расскажу эту историю в военном министерстве, нам останется закрыть лавочку». Положение казалось безвыходным, но тут шеф заявил, что, на его взгляд, проще всего разослать еще одно донесение 59200 дробь пять, что, мол, сооружения себя не оправдали, а потому их снесли. Куда сложнее было решить вашу судьбу. Шеф считает, что вы приобрели ценный опыт, который лучше сохранить для Секретной службы, чем предать гласности через прессу. За последнее время и так слишком много людей опубликовало свои мемуары о Секретной службе. Кто-то напомнил о законе, карающем разглашение государственной тайны, но шеф усомнился, можно ли подвести ваше дело под этот закон. Надо было видеть их лица, когда выяснилось, что жертва ушла у них из-под носа. Тут они, конечно, набросились на меня, но я не дала этой шайке меня допрашивать – я сама выложила им все начистоту.

– Что вы им сказали?

– Сказала, что если б я и знала правду, то и тогда не стала бы вам мешать. Сказала, что вы действовали из самых лучших побуждений, а не ради того, что кто-то ждет глобальной войны, которая может и не произойти. Этот болван, наряженный полковником, заикнулся было о «нашей родине». А я сказала: «Что вы подразумеваете под словом «родина»? Флаг, который кто-то выдумал двести лет назад? Епископский суд и тяжбы о разводе, палату общин, где стараются перекричать друг друга?.. Или же БКТ [британский конгресс тред-юнионов], Управление английских железных дорог и кооперативы? Вы-то, наверно, думаете, что ваша родина – это ваш полк, если вообще даете себе труд подумать, но у нас с ним нет полка – ни у него, ни у меня». Они пытались меня прервать, но тогда я сказала: «Ах, простите, совсем забыла. Вы уверяете, будто на свете есть нечто более высокое, чем родина! Вы внушаете нам это всеми вашими Лигами наций, Атлантическими пактами, НАТО [Североатлантический союз], ООН, СЕАТО [организация стран Юго-Восточной Азии]... Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв. И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что вам нужны мир, свобода и справедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей карьере!» Я сказала, что сочувствую тем французским офицерам, которые в 1940 году предпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина – это куда больше семья, чем парламентская система.

– Господи, неужели вы все это им сказали?

– Да. Я произнесла целую речь.

– И вы на самом деле так думаете?

– Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек.

– Любой человек?

Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: «Дорогой» – это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, – нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь». Он догнал Беатрису у самой двери и сказал:

– Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место.

– У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате.

– Вам хотелось остаться?

– Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино.

– Какая унылая жизнь, – вы же сами так говорили.

– Но вы бы делили ее со мной.

– Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса.

– Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли.

– Ей пора понять, что отец – тоже человек.

– Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить.

– Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта.

– Вам нелегко будет ей признаться.

– Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить.

Она сказала:

– Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят.

Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку.

– Пойдем отсюда, детка, – сказала она. – Вот придумали, да еще у всех на виду!

– Ничего, – сказала Милли. – Это мой папа.

Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга.

Старушка спросила:

– А это ваша мама?

– Нет. Его секретарша.

– Отдайте мне мою корзинку, – с негодованием воскликнула старушка.

– Ну вот, – сказала Беатриса. – Дело сделано.

Уормолд пробормотал:

– Мне очень неприятно, Милли...

– Ах, ерунда, – заявила Милли, – пора ей узнать, что такое жизнь.

– Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком...

– Я рада, что ты женишься. В Гаване я думала, что у вас просто роман. В конце концов разница тут небольшая, ведь вы оба люди женатые, но все же так приличнее. Папа, ты не знаешь, где здесь манеж?