Я переселилась к Катарине в Амстердам – там было легче найти работу, да и доехать в любом направлении тоже. Я была по-настоящему тронута, когда она не только разрешила мне у нее прописаться, но и сказала, что я могу жить у нее столько, сколько будет надо, и она никаких денег с меня за это не возьмет. По голландским понятиям это было неслыханное гостеприимство – хотя по советским вполне нормальное дело, – и после почти 8 лет жизни в этой стране я смогла оценить его по-настоящему!
Катарина к тому времени рассталась со своим суринамским другом Венделлом, но успела родить от него очаровательную маленькую девочку-бесенка (по характеру) по имени Шарлотта. Шарлотта была на год младше Лизы, и я поначалу всерьез опасалась, как я отреагирую на то, что рядом окажется маленький ребенок, который постоянно будет напоминать мне о моем собственном. Тем более, что только за пару месяцев до этого обе девочки играли вместе, и Лиза прибегала ко мне жаловаться на Шарлотту что та «кусается и дерется» (сама Лиза была в этом отношении настоящим маленьким ангелом).
Но ничего, все прошло нормально. Когда я затащила в дверь Катарины свои сумки, Шарлотта исподлобья посмотела на меня и потребовала объяснений, а где та девочка, с которой она играла. Катарина как могла объяснила ей. А я почувствовала прилив нерастраченных материнских чувств – и если бы не Катарина, избаловала бы ее малышку за это время совсем…
Катарина жила в старом угловом доме на одном из амстердамских каналов – в таком, в каких обычно здесь бывают магазины, и поэтому жилье ее было очень необычной планировки. Там, где обычно размещается собственно магазин – сразу на входе, c окнами на две стороны – у нее была холодная, неотапливаемая зимой заваленная вещами и одеждой прихожая, из которой одна лестница вела вниз, в гостиную, находившуюся в подвальном помещении, а другая -наверх в спальню. Гостиная небольшой перегородкой отделялась от кухни, из кухни другая лестница уводила наверх, в туалет и душ, и там, наверху, круг смыкался: рядом с туалетом и душем был маленький будуарчик, переделанный под спаленку для Шарлотты, и спальня самой хозяйки, в которую можно было войти и с другой стороны… В прихожей были гигантские, магазинные окна, завешанные наглухо белыми занавесками, а окна в гостиной были на уровне тротуара. По вечерам в гостиной этой было очень уютно. Мы сидели на полу возле газовой печки с бокалом вина, и я в который раз рассказывала Катарине о годах замужества с тем, с кем она познакомилась когда-то на нашей с ним свадьбе. Катарина умела удивительно хорошо слушать. Ее собственный опыт общения с карибскими мужчинами и отсуствие расовых предрассудков помогали ей как следует меня понять.
– Женя, бедная ты моя!- говорила она мне и обнимала меня как настоящая мама. – Все обязательно будет хорошо!
Спала я на полу в гостиной. По утрам Катарина уходила на работу в свою библиотеку и увозила Шарлотту в садик. Работала она теперь 4 дня в неделю, с дополнительным выходным по средам.
Мне было очень хорошо с ними – и в то же время очень не хотелось им мешать, ведь у них же своя жизнь. И поэтому когда до суда оставалась еще неделя, я решила не путаться у Катарины под ногами, надоедая ей своими страданиями, а поехать в Ирландию. Все равно же меня обвинили в том, что я хочу туда убежать….
Автобус до Дублина уходил вечером. Помню, когда он тронулся и выехал за город, и я увидела бушующие зеленью поля и море цветов, до меня дошло наконец то, что не доходило пока я жила у Петры – что уже наступило лето. А я и совсем не заметила, как…. Впервые за 30 лет жизни лето меня совершенно не радовало. Я не чувствовала ни солнечного тепла, ни запаха цветов, ни птичьего пения. Все вокруг меня казалось мне застывшим как на картине.
…Ирландия была хороша собой. Ах, как хороша… В тот раз я впервые увидела ее почти всю, проехав от Дублина до Вестпорта и далее по западному побережью через Лимерик на юг, до Корка и обратно в Дублин по побережью восточному. Я останавливалась в BB, дышала свежим воздухом, помогала фермерам загонять коров на другое поле ( с удивлением открыв для себя, что тяжелые на вид коровы, оказываются, бегают как заправские спринтеры!), лазила по скалам Мохер, побывала на месте гибели Майкла Коллинза (оно в жизни совершенно не такое, как в фильме!) и даже свистнула на память камешек из стены его родного дома в Клонакилти…
Я восхищалась страной своей мечты, а радости не испытывала. Вместо этого я на каждом шагу представляла себе свою дочку. Она мерещилась мне даже среди бледных как смерть веснушчатых ирландских ребятишек. Возможно, я была бы в Ирландии счастлива, – но только если могла бы разделить вот все это с Лизой! Зачем оно мне без нее?
Все мои чувства были обострены до предела, и наверно, поэтому, хотя я не верующая, никогда не была ею и никогда скорее всего не буду, со мной там произошло два странных случая, о которых не могу не упомянуть. Сначала в Вестпорте на заре я несколько раз услышала крик банши . Если серьезно, то я не знаю, что это было – но никогда ни до этого, ни после того я нигде не слышала такого протяжного, высокого и жалобного звука. И вокруг я не видела ничего и никого, кто или что могли бы такой звук издать. А второй случай произошел в Ноке – святом месте паломничества ирландских католиков, где вся деревня, казалось, живет за счет торговли святой водой и картинок с объемным распятым Иисусом, кровоточащим так натурально, что даже смотреть страшно, а не то, чтобы на стенку его повесить. Когда я там переходила улицу, я вдруг почувствовала, что моей руки что-то коснулось – это было не человеческое прикосновение, а что-то мягкое, похожее на мех, но в то же время теплое. И в прикосновении этом я ощутила почему-то сочувствие. Около фонтанчика со святой водой ко мне подошел мужчина, давший мне какую-то брошюрку с молитвами за тяжело больных и умирающих. Не знаю, почему именно мне, и брошюрка эта у него была в единственном экземпляре. Но странное было даже не это, а то, что когда я отвернулась от него буквально на секунду, он исчез – словно сквозь землю провалился, хотя вокруг совершенно некуда было спрятаться…
Потом я часто вспоминала об этих пророческих встречах. Но объясняю я их все-таки по-прежнему обостренным в тот момент собственным предчувствием. Хотя ирландцы со мной, скорее всего, и не согласятся…
… У меня больше не получается, как раньше, по свежим следам, поведать всю эту историю за один присест. Я выдавливаю ее из себя по капле, как герой чеховского письма Суворину по капле выдавливал из себя раба. Она блокирована в моей памяти мощными эмоциональными «защитными заграждениями», воздвигнуть которые потребовало в свое время немалых усилий, и когда я даже теперь приоткрываю их, болезненные воспоминания грозят вырваться наружу словно гной из проколотого нарыва. Нет, хуже того – таким сметающим все на своем пути потоком, что я вынуждена тут же «захлопнуть дверь». Это чем-то похоже на то, как вспоминают о прошлом ветераны войн. Это тоже была своего рода война – невольная…
На этот раз «захлопнуть двери» помогло то, что мой поезд подъезжал к Дублину. Слава богу! Я с облегчением вздохнула, увидев за окном маленькие домишки неподалеку от Коннолли-стейшн, окутанные вечерней дымкой.
Я ехала в Дублин из Белфаста после работы – читать лекцию о Советском Союзе в ветеранской республиканской организации Финтана. Ехала – и очень боялась: во-первых, потому, что я не привыкла публично выступать, во-вторых, потому, что не знала, какого рода вопросы будут задавать мне, и смогу ли я передать в немногих словах атмосферу, в которой мы жили. Ведь лекция была не о «доктрине Брежнева», а о том, что здесь знают меньше всего – о нашей повседневной жизни. Вернее было бы даже сказать, что о ней ничего не знают совсем, кроме набора внушенных фильмами вроде «Рэмбо» пропагандистских западных штампов. Но, увы, многие уверены, что знают о ней все….
Я так нервничала, что про себя даже желала, чтобы на лекцию никто не пришел. Хотя тогда получилось бы, что я зря старалась.