Я не была уверена, что Лиза находится у Луизы: на все мои телефонные расспросы она по-прежнему отвечала: «Мне ничего говорить не велено». Даже хотя бы подтвердить, что с ребенком все в порядке, моя свекровь не хотела. Сонни же упорно избегал меня по телефону. Он, естественно, опять вломился в наш роттердамский дом, и опять поменял там замок, как мне и предсказывали (могу себе только представить, что подумала наша соседка, только это меня сейчас волновало меньше всего). Но я ни капли не жалела о том, что уехала: я действительно что-нибудь сделала бы с собой, если бы осталась в том доме. Пару раз я звонила нашей соседке сверху и просила ее спуститься к Сонни и позвать его к телефону, но он отказывался со мной говорить… Разница между тогдашней мною и Сонни была в том, что я ни за что не смогла бы так поступить с ним, как поступил он: я бы все время мучалась и думала о том, как он себя должен чувствовать.
Потянулись длинные, бесконечные дни, полные отчаяния. По ночам я не могла спать, днем я не могла есть. Даже снотворное, которое мне впервые в жизни выписал врач, помогало только лишь в сочетании с небольшой бутылочкой красного вина. Это не значит, что я спивалась- днем я не пила ни капли, но спать без этого средства просто никак не получалось. И снотворного-то обычно хватало только на полночи: я просыпалась часа в два от того, что словно невидимой холодной рукой сжимало сердце, и потом не могла заснуть часа два-три….
Как только я начинала задумываться над происходящим и представлять себе, где сейчас Лиза и каково ей, я начинала задыхаться словно тонущий человек, которого с головой накрыло волной – и это не слова, я физически так себя чувствовала. Ночью с этим ничего нельзя было поделать, кроме как принять еще одну таблетку, а вот днем я начинала в такие моменты судорожно барахтаться: например, заниматься сбором свидетельств о том, каким был мой брак… Нужно ли говорить, что сердобольные друзья, даже толком ничего не зная, были готовы подтвердить для меня все, о чем бы я их ни попросила? Это было не очень честно, но, с другой стороны, мне и выдумывать ничего было не надо. Да, если по-честному, мои друзья были не в курсе всех этих вещей, но все они имели место на самом деле.
Мне надо, так надо было знать, что с Лизой все в порядке! Просто для того, чтобы продержаться на плаву и не потерять совершенно голову. Слава богу, у меня нашелся неожиданный союзник в лице Сонниного двоюродного брата Харольда. Говорить прямо он боялся, но видно, ему было очень жалко нас с ней обеих.
– Женя, ты знаешь, что кровь крепче воды… это мои родственники, и поэтому много я не могу тебе сказать. Но если бы я был на месте Сонни, я бы ни за что так не поступил. Я не могу тебе сказать, где Лиза, но ты сама подумай логически: где еще она может быть, если Сонни работает?…
Логически получалось, что ей негде быть, кроме как у своей бабушки.
– Ну вот… Не знаю, почему они не могут тебе сказать хотя бы что с ней все в порядке. Это очень жестоко. Я ее видел недавно, выглядит она хорошо…
Я была так ему благодарна! Харольд стал единственной ниточкой, связывающей меня с моей дочкой…
Другим моим неожиданным союзником оказалась одна из Сонниных коллег, Хелена, валлийка по национальности. Думаю, не потому, что она его недолюбливала и не столько потому, что она была на моей стороне: просто есть такой тип людей, который ужасно обожает разные приключения и сплетни. И то, что для нас было драмой, для нее было именно захватывающим приключением. Хелена пообещала информировать меня как только узнает что-то новое, сказала мне, что я могу звонить ей на работу под кодовым именем «Бренда» – и поведала мне неожиданные для меня вещи. Оказывается, в те дни, когда Луиза бывала чем-нибудь занята, Сонни использовал в качестве няньки… Анюту из Схидама. Да-да, ту самую альбиноску-демократку, проголосовавшую сердцем (или что у нее там вместо него было) за Ельцина «на благо России» и спокойненько укатившей после этого в свою Голландию… Сонни был доволен: не надо будет искать переводчика, если Лиза опять попросит «курочку с картошкой». Но больше того: эта самая Анюта, оказывается, переводила для Сонни, по его просьбе, мои стихи из моей детской тетрадки (бедняга, видно, и там искал «крамолу», которую можно было бы против меня использовать в суде!).
Это была подлость каких еще поискать, – тем более, что она даже не соизволила выслушать мою сторону истории, и я мысленно на полном серьезе прокляла рыжую мымру. Теперь мне стало понятно, почему ее всякий раз «не было дома», когда я звонила ей, а трубку неизменно брал ее муж! А вам должно быть еще раз понятно теперь, почему я не горю желанием общаться с соотечественниками за границей…
Через неделю от меня осталась одна тень – хотя до этого после рождения Лизы я три с лишним года тщетно пыталась похудеть. Вот он, рецепт стройности, милые сидящие на бесполезных диетах дамы! Только не дай никому из вас бог его на себе применить… Кроме мыслей о Лизе, очень мучало меня и то, как поступил Сонни. Я чувствовала себя так словно он физически надругался надо мной – после того, как он отдал в руки чужих людей мои подростковые стихи и записки, с их делавшими меня когда-то такой счастливой и уносящими меня в небеса мечтами. Вдруг враз все мечты эти оказались будто оплеванными, словно затисканными чужими сальными руками…
У Петры я прожила всего несколько дней – уж очень трудно из ее деревни было куда-либо добираться без собственного транспорта. Автобусы там ходят раз в час, да и то только днем. Однажды рано утром, когда я в тумане посреди поля ждала автобус, возле меня притормозил огромный фургон, из него выпрыгнул дальнобойщик и на ломаном английском попытался разузнать у меня дорогу. Я ему ответила, но он меня не понимал, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не подул ветерок, туман не рассеялся бы немного, и я не увидела на его фургоне российский номерной знак!
– Господи, так бы и сказали, что Вы из России!- вырвалось у меня на русском. Дальнобойщик ошалело посмотрел на меня пару секунд, а потом мы оба расхохотались. Я слышала свой смех как бы со стороны, словно чужой и сама удивлялась – как же это я могу еще смеяться в такой ситуации. Потом я объяснила ему дорогу, он поблагодарил меня и уехал. А я подумала, что мне пора в наше посольство – оформлять новый документ, с которым нам с Лизой можно бы было вернуться домой, когда мы снова окажемся вместе. Поступок Сонни только придал мне решимости при первой же возможности бежать из этой страны куда глаза глядят. Лучше было гореть в аду, чем продолжать жить здесь – какими бы замечательными ни были Петра, Адинда с Хендриком, Катарина и другие мои друзья.
В посольстве меня приняли, к моему удивлению, хорошо. Я ожидала обычной у нас дома бюрократии, но нет – меня приняли с человеческим участием. Правда, я отстояла длинную очередь, но нам не привыкать… Пока я в ней стояла, я успела рассказать о своем положении соседке по очереди – нашей соотечественнице. Она слушала меня, затаив дыхание, – так, словно я была Агатой Кристи, на ходу сочиняющей один из своих знаменитых детективных рассказов.
– Ой! Надо же! Ну, а дальше что было?? поминутно восклицала она с огнем в глазах.
С одной стороны, это польстило моему таланту рассказчика, но с другой стороны, очень меня задело за живое: как и Хелена, эта женщина не осознавала, кажется, что речь идет не о книжных героях, а о живых людях и об их страданиях. И больше всего – о страданиях маленькой девочки, у которой вдруг пропала мама, и никто не говорит ей, что случилось, и когда она маму теперь увидит…
Работники посольства отнеслись ко мне с сочувствием. Выписали нам с Лизой документ на возвращение домой, с которым потом надо было пойти в местный ОВИР и сделать новый паспорт. А заодно сделали Лизе и российское свидетельство о рождении (тогда были немножко другие правила на этот счет, чем сейчас). Дело оставалось за малым, невесело подумала я – снова оказаться с ней вместе…
Чтобы не сорваться, чтобы выдержать я начала себя по полной загружать: по новой, с нуля начала писать диплом (до защиты оставалась всего пара недель) и начала искать работу. Хотя бы с 9-и до 5-и мысли мои не будут постоянно зациклены на одном и том же, думала я… А сама по-прежнему по тысяче раз в день прокручивала произошедшее в голове, и мне становилось все тяжелее и тяжелее.