Тихо плескало темневшее с каждым мгновением море, шевелило мелкую гальку, катило ее к берегу, а потом с легким скрежетом уносило в глубину…

— Вера Николаевна, да вы совсем не так кидаете. Смотрите, как я. Положите камушек на большой палец и пустите его, направляя указательным, плоско вдоль воды… Вот так… Раз, два, три… четыре… Четыре рикошета!

— Просто удивительно, как у нас это выходит.

Вера восхищенными глазами смотрела, как юноша, с кем ее только что познакомила Перовская, кидал камни в воду широкого озера.

Вера была в простенькой, нарочно для этого случая купленной блузке, в шерстяной черной юбке, которую она уже и порвать успела, продираясь к берегу через кусты, оцепленные плетями колючей ежевики. Она приехала сюда потаенно, с Перовской, под чужой фамилией, чтобы присутствовать на нелегальном съезде.

К ним приближался через поросли кустов и тростника человек в блузе, подтянутой ремнем, в штанах, заправленных в высокие сапоги, в белой парусиновой фуражке и с пледом на плече.

— Тут, товарищи, грибы должны быть, — сказал он молодым неустановившимся басом и подошел к Вере.

Вера никого здесь не знает. Ей никого не представляли, ни с кем не знакомили. Вера только зияла, что за нее поручилась Перовская, и Веру здесь приняли по товарищески просто.

Точно здесь, в дубовой роще, на берегу реки и озера, где подле воды красиво росли раскидистые большие ветлы, был пикник, или «маевка», которых Вера никогда не знала, но о которых немного слышала, как о чем-то не совсем приличном и, во всяком случае, непозволительном для нее — Ишимской…

Тут было человек тридцать молодежи, все больше совсем безусой, редко у кого была бородка. Было несколько евреев. Молодая, косматая, безобразная еврейка с узкими раскосыми глазами, коротконогая, увалистая, некрасиво уселась ни корточки и выкладывала на разостланную на траве пеструю скатерть обильную, незамысловатую закуску: черный и ситный хлеб, нарезанный большими косыми ломтями, колбасу, куски жареного мяса, бутылки пива и сороковки водки. Молодой простоватый парень, со светлыми, в кружок, по-мужицки стриженными волосами, помогал ей.

Вера понимала — это и был тот народ, для которого она хотела работать.

Несколько в стороне, отдельно от других, держалась небольшая группа. Перовская показала Вере на нее и сказала:

— Это, Вера Николаевна, наша гордость… Землевольцы — террористы! Месяц тому назад они собирались па свой съезд в Липецке и вынесли свои постановления. Здесь они будут нам говорить о том, что нужно делать. Вон, видите, тот, в темно-синей рабочей блузе, — это Баранников, рядом с ним в русой бородке и с усами — Квятковский, дальше сидит под дереном Колодкевич, а тот, угрюмый и серьезный, — Михайлов (вот волевой человек!). Жаль, что немного заикается, когда говорит; там дальше Морозов, с ним говорит девушка Оловянникова-Ошанина, а самый красивый и благообразный между ними это Тихомиров. Такой чудак!.. Представьте, Вера Николаевна, он мне предложение делал, жениться на мне хотел… Это мне-то, отрешившейся от всего, всецело предавшейся делу революции, предложение руки и сердца!.. Смешно… А там дальше, за кустами, только головы видны — это Фроленко, Ширяев и тот, черненький, что подле них, — это Гольденберг… А под самым дубом — товарищ Андрей… О ком я вам уже говорила… Вот все те, кто основал движение. которое должно дать народу волю и освободить его от гнета царизма! Присмотритесь к ним… Какая все молодежь! Готовая на какие угодно жертвы… Это, как я вам говорила, — соль земли Русской…

Вера внимательно всмотрелась в товарища Андрея… Строгое, мужицкое было у того лицо. Таких видела Вера приказчиков в перинной лавке Гостиного двора в Петербурге, такие бывали молодые дьяконы. Черная бородка окаймляла продолговатое лицо, прядь полос свисала на лоб к правому глазу, и Андрей все откидывал ее упрямым, капризным движением головы.

— Надо непременно заставить его высказаться, заставить его говорить, — сказала Перовская, — перед его словом никто не устоит… Если он сам не скажет, опять ничего у нас не выйдет, не придем к единомыслию…

Андрей заметил, что на него смотрят. Самодовольная улыбка появилась в углах рта у темных усов, появилась и исчезла. Андрей отошел от дуба.

— Ну, что так, товарищи, в молчанку играем да возимся, — весело и задорно сказал он. Давайте спивать чего-нибудь.

Группа террористов распалась., смешалась с другими, бывшими на съезде «деревенщиками», как их презрительно называли террористы за их упорное желание работать среди народа по деревням. Перовская покинула Веру и подошла к Андрею. Она казалась маленькой и жалкой подле высокого и статного Андрея.

— Что же, коллеги, готовы? — окидывая взглядом молодежь, сказал Андрей и запел сильным, звучным голосом:

Вниз по матушке, по Волге,

По широкому раздолью…

Перовская верно и красиво вторила ему. Хор, управляемый Андреем, примкнул к ним еще не очень стройно, еще не спелись, не знали друг друга, кто как поет, но песню знали все, и все ее раньше певали в гимназиях, в школах и в университете; и песня все налаживалась и налаживалась, звучала громче, сильнее, властнее, со страстным и сильным, молодым надрывом.

— На корме сидит хозяин, — заливались два голоса, и хор мягко повторял за ними:

— Хозяин!.. В черном бархатном кафтане!..

Когда кончили — сами удивлялись, как красиво у них вышло. Высокие дубы стояли над ними, в их пролетах видны были камыши озера, а еще дальше серебряным изгибом блестела река. За рекой была степь. Ни души не было видно на ее широком просторе.

— Да, товарищи!.. Такой песни никому не создать, не сочинить. Создал ее великий Русский народ, — сказал теплым, восторженным голосом Тихомиров.

— Товарищи, давайте еще, — умоляюще сказала Перовская, влюбленными глазами глядя на Андрея. — Андрей Иванович, знаете нашу «Быстры, как волны…»

— Идет, — сказал Андрей и встряхнул волосами.

Два голоса дружно и ладно начали:

Хор подхватил:

— Георгий Валентинович, — визгливо крикнула косматая еврейка, нарушая красоту пения, — нельзя так. Это вам дадут потом.

— Помилуйте, Гесечка… Поют: «Налей, налей», а вы и пивка холодного дать не хотите.

— Ну, пивка, пожалуй, что и дам.

Два голоса продолжали, дрожа от чувства, вкладываемого в содержание поспи:

— Что же, товарищи, и точно, может быть, нальем, а? Приступим?

— Нет, нет, товарищи. Раньше — дело. Раньше выслушаем, что постановили на Липецком съезде.

— Ну, ладно, выслушаем…

— Товарищ Андрей, просим слова…

— Товарищ Андрей, просим сказать по полномочию вас.

— Я не отказываюсь. Я скажу вам все, что я лично думаю, что говорил и на съезде, и к чему мы пришли…

— Просим!.. Просим!..

Андрей Желябов прислонился к стволу большой прибрежной ивы. Его лицо было бледно, глаза опущены. Привычным движением он откинул упрямую прядь со лба. Он был здесь самым старшим.

Ему шел двадцать девятый год, все остальные были в возрасте от двадцати до двадцати шести лет.

Страшно худой Морозов, с продолговатым плоским лицом, с шелковистой бородой и усами, в очках, устроился подле Желябова, уселся на траву, скрестив ноги. Молодой парень, по виду из простых, безусый и толстогубый, простоватый на вид, с молитвенным восторгом смотрел прямо в рот Желябову. Вера села рядом с Перовской на самом берегу реки, несколько в стороне от других.