— Я не отказываюсь говорить, — повторил Желябов. Настало время нам говорить… И сговориться. Мы не можем работать по мелочам, растрачивая свои силы… В самом деле, прошу подсчитать наши потери за последнее время… В мае 1878-го года мы убили в Киеве жандармского полковника Гейкинга… Сейчас же в Одессе Царская власть казнит Ковальского. Спустя два дня Степняк-Кравчинский в Петербурге насмерть поражает кинжалом шефа жандармов Мезенцева… Безумная смелость!.. В Харькове мы убили генерал губернатора Кропоткина. Правительство в ответ на это объявило революционность вне закона… Я напомню вам конец правительственного сообщения об этом: «Правительство считает ныне необходимым призвать себе на помощь силы всех сословий Русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений…» Нам, товарищи, объявлена война, и силы неравны. С одной стороны, на нас хотят поднять весь Русский народ, с другой стороны, маленькая кучка, кружок самоотверженных, преданных святой идее народной воли людей…

Желябов сделал паузу и презрительно улыбнулся.

— Напрасно!.. Народ!.. Я хорошо знаю народ… Дворники и городовые не в счет… Наемные царские собаки… Народ… Никто, ни мы, ни Правительство не может опираться и рассчитывать на народ. Это было бы ошибкой… Я повторяю, товарищи, я знаю народ, я сам из народа, и я там работал, как работает наш народ… Крестьянин так замучен своим мужицким трудом над землей ради хлеба насущного, что учить его чему-нибудь — просто бесполезно… Он так устал, что поднять его на восстание нельзя… раньше надо освободить его от этого адского, каторжного, тупящего мысли труда, а тогда только можно учить его и разговаривать с ним. В таком же положении и рабочий. Нам нужно самим захватить власть, конечно, только для того, чтобы, захватив ее, освободить от труда народ, и тогда передать власть в его руки. И для этого нам нужен… Акт! И, может быть, не один даже акт, но целая серия актов. Никакая наше деятельность, направленная ко благу народа, невозможна вследствие правительственного произвола… Мы должны вести борьбу по способу Вильгельма Телля…

— Цареубийство? — выкрикнул кто-то сзади Желябова.

Желябов ответил не сразу. Он выдержал несколько мгновений, молча, строго и сурово глядя в глаза то одному, то другому из окружавших его молодых людей.

— Да, товарищи… Это у нас давно решено… Вот Александр Михайлов скажет вам, как и почему мы так постановили.

Желябов отошел и сторону, и на его место стал темнобородый человек с угрюмым и мрачным лицом. Он начал говорить, сильно заикаясь.

— Товарищи, н-наша п-п-партия н-народов-вольцев постановила: и наша цел об-беспечить п-права личности. Деспотизм царский полагает, что п-прав-ва личности в-вредны. Так н-надо осв-вободить народ от д-деспота. Как этого д-достигнуть? С-смелой б-борьбой. Мы н-не можем безучастно относиться к тому, ч-что п-происходит к-кругом: в-война, стоившая с-сотен т-тысяч н-народных ж-жертв, Т-тотлебенские и Ч-чертковские р-расправы — инициатива в-всего эт-того исходит от Ц-ц-цар-ря. Царь во всем эт-том в-в-вин-новат — ц-царь и д-должен от-тветить. Ц-царь д-должен п-по-погибнуть. Сделать это д-должна п-п-партия… Если она может сделать это путем восстания — она должна устроить это восстание. Если поднять народ н-нельзя, она должна сделать э-т-то лично. Силу нас, б-без с-сомнения, х-хватит. И силы эт-ти будут расти тем скорее, чем р-реш-шительнее мы станем д-действовать. Н-наша п-партия «Земля и воля», но мы с-считаем, что с-начала — в-воля, а потом уже и з-земля. А чтобы была в-воля, надо убрать ц-ца-р-ря. Надо убрать д-деспота. Вот, товарищи, что мы решили.

Глубокая напряженная тишина образовалась среди собравшихся после слов Михайлова. Слышно было, как прошелестела под набежавшим ветерком прибрежная ива, как невдалеке, на озере. у разлива реки, плеснула рыба. После этих двух едва слышных звуков тишина стала еще строже, торжественнее, напряженнее — тишина могилы… Точно немая смерть пошла к ним, поселим и жизнерадостным несколько минут тому назад.

Сидевший на траве недалеко от Веры высокий, тощий человек поднялся и глубоким, низким, взволнованным голосом спросил:

— Неужели, господа, вы все так думаете?

Никто не ответил.

— Неужели, господа, народники становятся террористами? Народники согласны с тем, что говорили товарищи Желябов и Михайлов?

Все молчали. Та же могильная тишина стояла в роще.

— В таком случае, — глухо, печальным голосом сказал человек, — мне здесь больше нечего делать. Прощайте.

— Кто это? — тихо спросила Перовскую Вера.

— Плеханов.

Плеханов помедлил немного, точно ожидал, что его будут просить остаться, что поднимутся споры, что встанут на его сторону, будут его удерживать, но все та же серьезная, угрюмая тишина была кругом.

Плеханов низко опустил голову и пошел и глубину леса.

Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед из рощи, где теперь ярко горел костер, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:

Пьяные крики, визг еврейки — Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.

Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.

— Софья Львовна, — сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, — как все это странно!.. Я первый раз в таком обществе.

— Хорошо! — сказала Перовская.

— Еще не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких люден? Где вы их нашли, как с ними познакомились?

Вера широким шагом шла по шляху. Молодая луна была над ней. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.

— Конечно… с нашей точки зрения… Кисейных барышень, которых вывозят родители… Сан-фасонисты очень… Сняли пиджаки… Курили, не спроси в у дам… И пили очень много… И эта Геся!.. Как она просто на все смотрит… Чудовищно все то, что она проделывала…

— Гельфман — чудный, смелый человек, — восторженно сказала Перовская. — У нас, милая, на это не смотрят… У нас пола нет… Нет кавалеров и дам — но есть люди… Товарищи…

— Да, верно… И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них лучше? Все были хороши, веселы, добры… Но как ненавидят они Государя!.. Они его когда-нибудь видели?

— Думаю, навряд ли…

— Как же можно тогда? Все-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо и от дедушки и от дяди Государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот. — Вера засмеялась и приподняла край порванной юбки, видите, какой санкюлоткой стала. Но все таки не думала… Я думала, все обернется иначе. Плеханов мне больше по душе. Софья Львовна, вы знаете — царственная скромность Государя безгранична… Он отворачивается от грубой лести. Ему хотели к двадцатипятилетию его царствования поднести титул «Освободителя» — он рассердился… Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян — он не позволил. Дедушка про него говорит: «Величайший и человечнейший из Царей Русских…» Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее, что вдоль Лебяжьей канавки, не было никого. Мы шли по доскам, с боков лежал снег. Вдруг вижу, бежит навстречу собака. Суханов говорит: «Государь идет». Мы сошли в снег, Суханов стал во фронт, я поклонилась. Государь прошел в полушаге от нас. Он отдал честь Суханову и поклонился мне. «Милорд», — позвал он собаку… И вот — его убить?! Страшно подумать!