— Суханов?.. Нет!.. Конечно, нет, — быстро сказала Вера и остановилась. Она задумалась о своих близких, о семье Разгильдяевых. Дедушка Афиноген Ильич не в счет. Он просто не примет таких людей. Порфирий, конечно, схватит и выдаст. Он не задумается даже убить на месте. Афанасий, убитый под Плевной?.. Вера точно увидела его счастливое, румяное, полное лицо с пушком над верхней губой, его большие серые глаза в тени длинных ресниц — как он отнесся бы к этому?.. Он сверх-верпоподданный?.. Донесет?.. Нет… Возмутится. Может быть, изобьет, убьет, но не донесет никогда. Такова его кадетская закваска. Кадетская и офицерская этика ему этого не позволят. И никто из молодежи не донесет. Она гадливо относится к предателям и доносчикам. Там все — Рыцари!

Вера серьезно, вдумчиво сказала:

— Коли будет молодежь?.. Нет… Не донесут. Даже если среди нее будут офицеры, нам не сочувствующие, верноподданные, — говорите смело, не донесут… В случае чего помогут… Спрячут… Защищать вас будут… Не выдадут… Они воспитаны в благородстве.

Желябов поклонился Вере.

— Я так и думал, — сказал он. — Так я поеду туда, Соня. Я все обдумал, что им сказать. И я полагаю, лучше всего начистоту.

— Да, начистоту лучше всего, Андрей Иванович, — сказала Вера.

Желябов сейчас и ушел. Вера осталась у Перовской. Смутно и тяжело было у нее на душе. Ей казалось, что она сделала нечто ужасно подлое. Но, когда продумывала про себя, приходила к заключению, что она сказала то, что должна была сказать. На доверие она ответила доверием.

Сходка офицеров была назначена у Суханова, в Кронштадте. Место тихое и глухое. Крепость, тщательно охраняемая от постороннего глаза. Везде часовые, патрули, людей мало, «шпиков» нет. Собралось человек десять, преимущественно морских офицеров. Было три артиллериста. Самым старым среди собравшихся был штабс-капитан Дегаев, проходивший курс Артиллерийской академии, самыми младшими — желторотые, молоко на губах не обсохло, гардемарины Лавров, Буланов и Вырубов. Все были как-то торжественно настроены.

Когда все приглашенные были в сборе, Суханов вышел и соседнюю комнату и пригласил из нее двух штатских. Оба были вполне прилично одеты, в длинных черных сюртуках, с шарфами на шее. Один был высокого роста, с темной бородой и темными глазами, похожий на зажиточного крестьянина или купца, другой был невысокий, с лицом, заросшим густой черной бородой, и с длинными обезьяньими руками.

— Господа, — сказал Суханов, — позвольте представить вам, товарищ Андрей… Товарищ Глеб…

Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.

— Вы через Ораниенбаум ехали? — спросил лейтенант Серебряков, присматриваясь к обоим штатским и стараясь угадать, который из них член исполнительного комитета партии Народной воли.

— Да, через Ораниенбаум. На «Луче», — ответил маленький он тоже был членом исполнительного комитета; звали его Колодкевич.

— Да, так проще, пароходы чаще ходят.

— Им, к морю непривычным, так спокойнее. Залив теперь бушует, как океан, — сказал один из гардемаринов.

— Я на Черном бывал, — сказал товарищ Андрей. — С матросами на рыбную ловлю ходил. Я качки не боюсь.

Пустячный разговор то начинался, то затихал, как пламя только что зажженного, но не разгоревшегося костра. Суханов прервал его, сказав:

— Господа, — эта комната имеет две капитальные стены. Две другие ведут в мою квартиру — там никого нет. Мой вестовой — татарин, ни слова не понимающий по-русски. Нескромных ушей нам бояться не приходится. Приступим к делу.

Обернувшись к высокому штатскому, он добавил:

— Ну, Андрей, начинай!

Высокий отошел в угол комнаты и там стал, опустив голову.

Он начал говорить негромко и сначала неуверенно.

— Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, — я постараюсь познакомить вас с той и другой, как умею.

Он поднял голову и внимательным взглядом обвел офицеров, потом неожиданно громки и резко сказал:

— Мы, террористы-революционеры, требуем следующего…

Все вздрогнули. Сидевшие в углу на диване гардемарины встали. Стоявший у круглой железной печки штабс-капитан Дергаев скрестил на груди руки и устремил пронзительный взгляд темных глаз на Андрея. Тот выдержал этот взгляд и продолжал:

— Вы знаете лучше, чем кто-либо из нашей интеллигенции, положение дел в России. Вы пережили позор Сан-Стефано, вас возмутил Берлинский трактат, бессилие и продажностть нашей дипломатии и та странная двойная роль, которую во всем этом играл Государь.

Дальше Андрей говорил, что теперь уже поздно и напрасно думать о конституции, о чем мечтали во времена декабристов те, кто не знал о сущности заговора, — теперь нужно, чтобы сам народ взял управление государством в свои руки.

— Наша партия, — сдержанно, но убедительно говорил Андрей, — не ставит своей задачей проведение политических реформ. Это дело выполнят те, кто называет себя либералами. Но либералы бессильны, они не способны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. Наша партия взяла на себя труд сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых станет возможна идейная борьба.

Андрей говорил о подвиге Вильгельма Телля, о Шарлотте Корде, о неизбежности и необходимости террора.

— Иного пути, господа, у нас, стремящихся только к благу России и забывающих о себе, — нет! — закончил свое слово товарищ Андрей.

И так же, как на Воронежском съезде летом, после его речи незримая смерть вошла и комнату и могильным холодом и тишиной овеяло всех присутствующих. Тишина была такая, что не было слышно дыхания людей.

У молодежи, у гардемаринов и мичманов пылали щеки, глаза горели восторгом. Суханов был бледен, и на сухощавом лице его легли скорбные складки. Он поводил глазами но сторонам, оглядывая офицеров, без слов спрашивая: «Ну, как, господа?»

Настроение было такое, что, скажи в этот час Андрей офицерам — «так идемте, господа, вместе с нами убьем Государя!», — все пошли бы за ним.

Только Дегаев, все так же стоявший в углу, у печки, скрестив руки, не переменил своей позы. Презрительная улыбка была на его лице. Андрей обменялся с ним взглядом, еще и еще, и теперь Андрей первый опустил глаза под ставшими строгими глазами Дегаева.

Товарищ Андрей поклонился общим поклоном и, сопровождаемый Глебом и Сухановым, вышел из комнаты. Приезжие гости торопились к пароходу.

— Эт-то!.. Это я понимаю, — восторженно воскликнул лейтенант Завалишин. — Это — быка за рога!..

— Нет, господа, смелость-то какая! Ведь он никого из нас не знал!

— Мы офицеры! — сказал другой лейтенант из Глазго.

— И как говорит! — воскликнул гардемарин Буланов.

— Я понимаю, что такой может черт знает на что увлечь.

— Он мне напомнил времена декабристов…

— Лучшие времена Российской истории!

Говорившие перебивали друг друга. У всех сразу явилась охота курить. Задымили папиросы и трубки.

— Меня слеза прошибла, когда он говорил о несчастии Русского народа, о том, что монархия неизбежно увлекает Россию в бездну.

— Да, господа, все у нас плохо!.. И, ах, как плохо!

— Мы все это видим и молчим.

— Слепое повиновение.

— Нет, нет, господа, мы не должны молчать! Мы не будем молчать!

— Мы, как говорил товарищ Андрей, будем создавать везде, где только можно, свои офицерские кружки.

— У нас есть сочувствующие в Одессе, Севастополе и Керчи.

— Мы снесемся с ними. Создадим кружки народовольцев.

— Как декабристы.

— И сколько правды! Сколько горькой, обидной для русского самолюбия правды было в его речи.

— Мы таких слов еще никогда не слышали.

В разгаре этих переговоров, выкриков, возбужденных слов вернулся Суханов. Дегаев обратился к нему: