Меня же

Твоей, как я всегда была и буду.

Я чувствую. Вновь жизнь я узнаю.

Ах, Мирра! Был я там, где все мы будем.

Царь мой!

В гробу я был, где червь царит,

Цари же… Я ошибся: там, я думал,

Нет ничего.

Да так и есть. Лишь трусам

Мерещится иное, что вовек

Не сбудется.

О, Мирра! Если сон

Рисует нам все это, что ж откроет

Нам смерть?

Не знаю, может ли она

Явить нам зло, какого жизнь сама бы

Не показала жившим долго. Если

Есть некий брег, где дух живет — живет он

Как дух, не плоть. А если там хоть тень

Телесной глины, отделившей дух наш

От неба, приковавшей нас к земле —

То эта тень, чего б ни ужасалась,

Вовек не убоится смерти.

Смерти

Я не боюсь. Но чувствовал я, видел

Мирьяды мертвецов.

Я тоже: прах.

У наших ног — был некогда живым

И мучился… Но дальше: что ты видел?

Скажи, и прояснеет ум.

Казалось…

Постой: ты болен, утомлен, измучен;

Душе и телу будет вред. Попробуй

Опять уснуть.

Нет, не теперь: мне больше

Не надо снов, хоть ясно мне, что видел

Я только сон. Не рассказать ли? хочешь?

Любые сны, что смерть иль жизнь внушит,

Снесу, с тобой деля их, — в сфере мысли

Иль в яви.

Мне казалось это явью:

Открыв глаза, я видел, что они

Бежали… да, бежали…

Говори.

Я видел, — нет, мне снилось, — здесь, вот здесь.

Где мы с тобой, собрались гости. Сам я,

Хозяин, быть хотел лишь гостем, равным

Всем остальным в общении свободном.

Но слева от меня и справа — вместо

Тебя, и Зама, и друзей обычных —

Другие были. Слева был угрюмый

И мертволикий некто (я, казалось,

Его уже видал, но где — не знаю),

С лицом гиганта, с яркими глазами

Недвижными; до мощных плеч свисали

Густые космы, и колчан огромный

Торчал сквозь них, клубившихся, как змеи.

Пучками стрел в орлиных перьях. Кубок

Я пригласил его наполнить; он

Мне не ответил; сам я налил чашу,

Но он не взял и взор в меня вперил,

И дрожь по мне прошла под мертвым взором.

Как надлежит царю, я брови сдвинул,

А он не сдвинул, он глядел в упор,

И мне вдвойне был страшен взор недвижный.

И отвернулся я, ища гостей

Приветливей; но справа, где обычно

Сидела ты…

И там?

В твоем же кресле,

В твоем всегдашнем кресле, где искал я

Твой милый облик, восседала тварь —

Сухая, кровоглазая, седая,

Прозрачная, как призрак, в пятнах крови

На пальцах, в женском платье и в венце

На дряхлом лбу, со мстительной усмешкой

И похотливым взором. В жилах кровь

Застыла у меня…

И это все?

Два кубка было там: один у правой

Руки, сухой, как птичья лапа, — с кровью;

По левую — второй, не знаю с чем;

Я отвернулся. Но везде сидели

Обглодыши в венцах, несхожи видом,

Но с общим выраженьем лиц.

И ты

Не осознал, что это — лишь виденье?

Нет; я бы мог их осязать, их тронуть.

По ним глазами я скользил в надежде

Найти кого-нибудь, кого я раньше

Видал, — но нет! Все, обратясь ко мне,

В меня вперялись взором и никто

Не ел, не пил, — глядели. Стал я тоже

Подобен камню, им подобен: в них,

Как и во мне, дышала полужизнь,

Связавшая нас мерзким сходством, будто

Они частично ожили, а я

Частично умер, чтобы нам сравняться;

И наше бытие как бы висело

Меж небом и землей. Но лучше смерть,

Чем это прозябанье!..

А конец?

Застыв как мрамор, я сидел. И встали

Охотник с ведьмой, улыбаясь мне.

Гигантский лик, но полный благородства,

Мне улыбался — губы улыбались,

Взор был недвижен, — и старуший рот

Раздвинулся подобием улыбки…

Да, оба встали; призраки в венцах

Вскочили тоже, подражая старшим,

И в смерти обезьянства не забыв.

Но я сидел, пронизанный отвагой

Отчаянья, и, страх прогнав, смеялся

В лицо теням. Тогда… тогда охотник

Мне руку протянул; ее схватил я

И сжал — она растаяла, и сам он

Исчез, оставив память о себе,

Кого героем счел я.