Черты его жестокого худощавого лица расслабились, а лицо из желтовато-серого стало несколько бледным, но вполне нормальным по цвету.

– Почему особистам ничего не сказал?

– Как-то не сообразил, что эта информация может быть для них интересной… – осторожно отвечаю я, стараясь не переборщить. – Наверное, ошибался, но с кем не бывает…

– Ошибался. Но теперь поздно что-либо исправлять, – резко пресекает полковник мои весьма прозрачные намеки. – Ты с ними не говорил?

Опять тот же змеиный взгляд, гипнотический и беспощадный.

А вот это уже дудки. Всему есть предел. Признание, что мне известно, для чего бандиты ждали вертолет, у меня не вырвешь и под пыткой. Не такой уж я придурок, как кажусь с виду.

– К сожалению, не успел, – опять делаю честные глаза. – Все произошло настолько быстро, что просто не было времени подумать о чем-либо ином, кроме спасения собственной жизни. В другой обстановке я бы, конечно, оставил кого-нибудь из них для "беседы".

– Возможно, возможно… – роняет он, не отводя взгляда от моего лица. – Жаль…

Чего жаль? Что я не раскололся до конца? Или жаль подписывать мне смертный приговор? – Резонно… – продолжает полковник, видимо отвечая своим мыслям.

Его взгляд смягчается, жгучий, как лед на голое темечко, блеск в глазах постепенно тухнет, и передо мною неожиданно появляется обычный человек, только в погонах – немного уставший от житейской суеты, несколько замкнутый ветеран разведки, каких хоть пруд пруди в штабах армейских спецподразделений, где они досиживают до пенсионного возраста. – Но, однако, ты, капитан, жох. Хитрец…

Он как-то неловко, будто с непривычки, улыбается.

И тут же опять прячется в свою раковину холодного жестокого спокойствия и непроницаемости; без нее в разведке человеку его чина просто нечего делать – сожрут с потрохами и, в лучшем случае, отправят на заслуженный отдых с пенсией, на которую выжить можно, но нормально жить – нельзя.

А в худшем… есть такие места для споткнувшихся на тернистой стезе шпионажа и диверсий, что лучше на ночь глядя не вспоминать… и я мысленно крещусь.

Глядя на произошедшую метаморфозу, я внутренне собираюсь и, ругая себя последними словами за временную потерю бдительности, опять принимаю вид достаточно неглупого, но и не звездосшибающего служаки, лелеющего лишь одну ничтожную мыслишку: как бы где не оступиться, чтобы в конце военной карьеры стать командиром батальона и почить на лаврах.

– И что ты подумал, когда нашел радиомаяк? – спрашивает полковник без особого энтузиазма, будто этот вопрос не представляет никакого интереса.

Как же, так я и поверил. В нем-то и заключается вся соль нашего рандеву. И от того, как я отвечу, зависит не только моя дальнейшая судьба, но и существенное прилагательное к ней – продолжительность жизни.

– Не люблю подставлять кого бы то ни было, – рублю словно по писаному, изображая на лице отчаянную сверхпорядочность.

– Не понял… – удивляется полковник; я радуюсь – удивляется совершенно искренне. – Каким образом?

– Да очень просто, товарищ полковник. – С широкой простецкой улыбкой начинаю торопливо объяснять: – Я так понял, что маячок того… ну, в общем, понятно…

– Кому как, а мне не очень. – Чего там не понять?

Теперь уже удивляюсь я, будто забыл, что в те времена, когда он тянул лямку ротного в спецназе, порядки в армии были несколько иными.

– Кто-то слямзил со склада и толкнул чурк… извините, товарищ полковник, – этим восточным людям по сходной цене. Дело в общем-то плевое, ничтожное – какие-то жалкие гроши, – но того, кто не смог совладать с извечным человеческим инстинктом хапать все, что плохо лежит, ждут большие неприятности. Да пусть его; такого добра на складах – завались, причем настолько скверного качества, что, по-моему, все равно: сдать его в металлолом оптом за бесценок или продать чуть дороже в розницу. Государству все равно, а кому-нибудь из наших ребят радость – будет на что выпить. Все это, товарищ полковник, называется укреплением боевого духа личного состава.

– А ты, оказывается, философ, – мечет он молнии недоверия из острого прищура. – Вот только философия твоя с душком. Тебе не кажется?

– Не кажется, товарищ полковник, – чувствую, что начинаю злиться, притом по-настоящему. – Она у меня осталась со времен Афгана, когда нас посылали в самое пекло. Чтобы таскать каштаны из огня тем, кто штаны в канцеляриях укрепрайонов тер да барахло контейнерами в Союз слал.

– Ну-ну, не заводись… – с тайным удовлетворением останавливает меня полковник. – Сейчас не про то разговор. А вот радиомаяк… гм… тут, пожалуй, ты прав. Но доложить обязан был!

– Виноват, товарищ полковник! Больше не повторится, – вскакиваю, грудь колесом, в глазах полыхает служебное рвение.

– Сядь… – морщится он, и в уголках его узких твердых губ опять начинает прорастать подозрение.

Я тревожусь: не переиграл ли? Но тут же успокаиваюсь – похоже, моя версия ему очень даже по душе.

Я забросил крючок с самой что ни есть ординарной наживкой, и он (?!) клюнул. Для боевого диверсантаразведчика упоминание о штабных шаркунах всегда как гвоздь в заднее место. А полковник во время афганской войны, судя по всему, не отсиживался в комфортном местечке с кондиционерами, ванной и девочками.

– Капитан Левада! – Его голос – отрывистый, командирский – заставил мое сердце сжаться в комок. – Завтра ты отбываешь на новое место службы. Твои вещи уже здесь, – предупредил он мой вопрос, готовый, вопреки Уставу, вклиниться в словесный начальственный поток, – так что прощание с сослуживцами отменяется.

– Есть… – бормочу с искренней тоской и недоуменно вопрошаю взглядом: куда это нелегкая меня опять понесет?

– Вечером я все объясню. – Полковник смотрит на часы. – Сейчас недосуг. Пока сиди в гостинице. Особый отдел к тебе претензий уже не имеет. За проявленное мужество на контрольном пункте ты представлен к награде. Все. Свободен…

Свободен? Ой ли…

Почему-то неприятно засосало под ложечкой, и я решил: да пропади оно все пропадом, пойду сейчас стаканчик опрокину (спасибо заведующей офицерской столовой, бабе бальзаковского возраста и с понятием, выручившей меня намедни бутылочкой "Столичной"). К вечеру отосплюсь.

Киллер

Я и не подозревал, что позади тюрьмы, за высоким бетонным забором, находится настоящий спортивный городок с набором всевозможных снарядов для полноценных тренировок.

Конечно, это был обычный тюремный двор, оплетенный сверху паутиной из колючей проволоки, но хромированное великолепие тренажеров под навесами вдоль забора невольно вызывало ностальгию по безвозвратно ушедшей юности, густо сдобренной соленым потом бесконечных тренировок до изнеможения и похожих на смерч кумитэ.[6]

Во дворе, кроме меня, находились и другие заключенные. Их было человек десять. При моем появлении никто из них не выказал обычного для таких казенных заведений интереса; все проводили разминку, притом с таким тщанием и прилежанием, которые трудно встретить даже на тренировках выдающихся спортсменов.

Не побеспокоенный чужим вниманием, я отошел подальше от собратьев по несчастью и прислонился к стене, ответившей мне прохладой. Время было предобеденное, и солнце палило вовсю.

Я посмотрел вверх и невольно залюбовался аккуратными тучками, разбросанными по небу, словно раскрытые коробочки хлопчатника по лазурному полю.

– Мечтаешь?

Хриплый, будто простуженный голос мигом вернул меня к отнюдь не лазурной действительности. Рядом стоял человек лет под сорок, с плечами такой ширины, что ему мог бы позавидовать чемпион среди качков. Он был лыс.

– Напрасно. Тебе лучше кости немного поразмять. А то потом будет поздно.

– Когда это – потом?

– Тебе не объяснили? Тогда ясно… Значит, будешь Двенадцатым. Клевая кликуха. Счастливая.

– А почему Двенадцатый?