Остановился Нарыжный у двоюродного брата, работавшего весовщиком в «Заготзерне». С вечера побрился в парикмахерской и рано утром пошел к Хохлакову в дом.

В этот день Федор Лукич собирался побывать у Кондратьева и поэтому не ушел на мельницу. Когда Нарыжный робко приоткрыл дверь и сказал: «Хозяева дома?» - Федор Лукич, только что умывшись, в галифе и в сапогах, но еще в одной нательной рубашке, просматривал вчерашние газеты.

- А, Евсей Гордеич! - крикнул он.- Заходи, заходи!.. Давно, давно бы тебе пора проведать старика!

- Как твое здоровье, Федор Лукич? - пожимая руку, заискивающе спросил Нарыжный.

- Да что ж здоровье? Старый конь еще стучит копытами! - И Федор Лукич улыбнулся своей мягкой и приятной улыбкой.- Помирать еще не собираюсь.

- Ну и слава богу! - Нарыжный сел на стул.- А как поживаешь, Федор Лукич? Как новая служба?

- Работы я не боюсь, а вот в жизни оборачивается все как-то не так, не по-моему.

- Порядку нету? - спросил Нарыжный, и в глазах его показались веселые искорки.

- Не в том дело.- Федор Лукич отложил газеты.- Газеты к критике нас призывают, а в районе такое повелось, что чуть кого критикнешь, так на тебя сразу чертом смотрят.

- Истинно, истинно.

- Ну, Гордеич, рассказывай, как там у тебя в «Светлом пути».

- С жалобой к тебе, Федор Лукич…

- Что такое?

- Отрешили меня от председательства,- понурив голову, с дрожью в голосе проговорил Нарыжный.

- Вот это новость! Кто?

- Тутаринов…

- Так, так…- Федор Лукич погладил ладонью свою стриженую голову.- Значит, уже второй попался ему на зубы? А за что?

- Да без всяких причин,- все с той же дрожью в голосе отвечал Нарыжный.- Меня отстранил, а Глашу назначил…

- Кто такая эта Глаша?

- Несмашная… наша колхозница… Ябеда до ужасти.

- Так, так. Но все-таки за что же он тебя снял? Ведь была же какая-то причина?

- Федор Лукич, дело было так…- Нарыжный поднял голову, и в глазах его тревожно забегали чертики.- Тебе, как старому нашему руководителю, хочется пожаловаться… Так же дальше работать нельзя.

И Нарыжный по давно обдуманному плану изложил историю о запрятанном зерне так, как будто по недосмотру весовщика и кладовщика было засыпано в семенной фонд лишних сто двадцать центнеров яровой пшеницы. Затем все семенное зерно было заново перевешено и найденные излишки временно, под расписку, розданы колхозникам. (При этом Нарыжный вынул из кармана смятый лист бумаги с фамилиями и подписями.)

- Тут вся каша и заварилась,- заключил Нарыжный.

- Но хлеб сдали государству? - спросил Хохлаков.

- В ту же ночь…

- Так чего ж еще нужно было Тутаринову?

- А кто ж его знает? Прилетел на машине… По всему видно, личность моя ему не понравилась.- Нарыжный весь сжался, лицо его потемнело и постарело.- Работал, работал, старался, ночи недосыпал… Помнишь, Федор Лукич, как мы в войну? Последнее зерно везли… А теперь - не гожусь?

- За то, что мы в войну самоотверженно трудились, нам спасибо говорили бойцы.- Федор Лукич тяжело поднялся и, не глядя на Нарыжного, зло сказал: - Сколько я тебя, старого черта, учил - не шути с государством, а ты таким же дураком и остался… Я тебя берег, ценил, а Тутаринов из тебя, знаешь, что сделает… Весовщик виноват! По недосмотру! Знаю я тебя, и мне тут нечего чертовщину плести!

- Пособи, выручи, Федор Лукич,- взмолился Нарыжный, и в глазах его Хохлаков увидел слезы.- Десять же лет в руководстве…

- Некрасивая история,- как бы про себя сказал Хохлаков.- Но я похлопочу…

В кабинете у Кондратьева сидели вызванные на бюро Семен Гончаренко и Иван Родионов. Гремя палкой, Хохлаков, не взглянув на посетителей, прошел к столу и подал Кондратьеву руку.

- Здорово, Николай Петрович. У меня к тебе дело.

- Присаживайся. Вот кончу с товарищами,- сказал Кондратьев и обратился к Семену и Родионову:- Меня не уверяйте. Но на бюро вы должны сказать точно: будет готов канал к апрелю?

- Безусловно,- уверенно заявил Семен.

- Какие у вас расчеты? - спросил Кондратьев, и взгляд его внимательных глаз остановился на Родионове.

- Рассчитываем по людям,- ответил Родионов, тронув пальцем кончик уса.- Мы на канале, всего вторую неделю, а ты бы посмотрел, что там такое происходит! Выйдешь на гору, а перед тобой весь берег усыпан народом - копошатся истинно как муравьи! Трасса растянулась на полтора километра… Красиво!

- А кроме всего прочего,- добавил Семен,- у нас есть точный, по дням, план выемки грунта. Если мы все это выполним,- а мы выполним,- то вода пойдет по новому руслу еще раньше апреля.

- Ну и отлично! - сказал Кондратьев.- Я рад, что у вас такое настроение. Значит, готовьтесь к бюро. А ты, Родионов, как парторг строительства, дополнительно скажешь о коммунистах.

Семен и Родионов ушли.

На пороге появился управделами.

- Из Усть-Невинской приехал Еременко,- сказал он.- Вы его, кажется, вызывали?

- Давно приехал? Давай его сюда.- Кондратьев устало посмотрел на Хохлакова: - Федор, придется тебе еще подождать.

Вялой и неверной походкой вошел Еременко - парторг и временный председатель колхоза имени Ворошилова. Расслабленно, как больной, он приблизился к столу и, точно боясь свалиться, сжал сильными руками спинку стула.

- Садись, Еременко,- сухо пригласил Кондратьев.- Что такой болезненный?

- Прибыл по вашему вызову,- тихо проговорил Еременко, присаживаясь.

- Это я знаю. А без вызова и нос боишься показать?

- Все я признаю,- с волнением заговорил Еременко,- но у нас там такое, вы же знаете… Я все признаю… но глубокая ревизия… Приходится мне за чужие грехи расхлебываться… Артамашов кружил направо и налево, авторитет себе наживал, а я теперь отвечай…

- Твоих там грехов тоже немало…

- Клянусь вам, товарищ Кондратьев, я ничего лишнего из кладовой не брал.- Еременко поднялся, взглянув на Хохлакова, и снова сел.- Это Артамашов - и по запискам, и так, по-всякому…

- Дело, дорогой мой, не только в кладовой,- дружеским тоном заговорил Кондратьев.- Садись поближе и послушай, что я тебе скажу… Так вот. Клятва твоя ни к чему. Ты - партийный руководитель, и с тебя мы спросим за все, что делалось в колхозе. А ты как думал? Ты все сваливаешь на Артамашова и клянешься, что ни в чем не виноват. А вина твоя в том, что ты, как коммунист, не видел, что делалось вокруг тебя…

- Это я все признаю,- заговорил Еременко, не подымая головы, но чувствуя на себе взгляд Кондратьева.- Все я признаю, но как же можно было парторгу за всем уследить? Тут и политмассовая работа, и беседы по бригадам, и собрания… А сколько у нас хозяйственных отраслей! И чтобы во всем разобраться, надо сразу быть и агрономом, и зоотехником, и бухгалтером, и знать там разный учет по кладовой, по фермам… Куда ни сунься - и все надо знать.

- Вот именно - все надо знать… Ты в армии служил?

- Немного. Еще до войны.

- А знаешь ли ты, что такое в Советской Армии общевойсковой командир?

Еременко, не понимая, почему его об этом спрашивают, молчал.

- Так я тебе скажу,- продолжал Кондратьев.- Это такой командир, который отлично знает все рода войск - их оружие, тактику, взаимодействие в бою… Вот таким и должен быть партийный руководитель в колхозе. Ты даешь политическое направление людям всех отраслей колхозного производства, ты их учишь, как надо жить и работать. А если это так, то уж само собой понятно, что ты обязан, подобно общевойсковому командиру, знать все рода оружия и одинаково разбираться и в политическом воспитании людей, и в агротехнике, и в животноводстве, и в учете труда… А как же иначе? Иначе нельзя…

- Да, я это признаю…

- Мало признавать.- Кондратьев раскрыл записную книжку.- Когда будут готовы акты ревизионной комиссии?

- К тому понедельнику, раньше никак нельзя.

- Обсудите их на открытом партийном собрании. Доклад сделаешь сам.- Кондратьев с минуту что-то записывал.- Как ты думаешь, кого можно рекомендовать председателем колхоза?