Особенное нетерпение выказывал Эгон. Ему казалось, что они с Отто обленились и начинают жиреть.

— Почему бы нам не отправиться в дальний конец острова? — предложил он товарищу. — Ведь нам здесь сидеть еще целых две недели. Почему бы не провести кое-какие наблюдения и исследования? Научные общества скажут нам спасибо… А то живем как пенсионеры!..

— Будь по-твоему! — согласился Отто.

Они всегда понимали друг друга с двух слов.

Приготовления длились недолго: положили белым медвежатам в клетку корма на неделю, погрузили на нарты провизию, ружья, патроны, запрягли собак и пустились в путь. Все предвещало приятное и веселое путешествие. Никаких хлопот и осложнений не предвиделось.

Недалеко от их острова лежал другой, поменьше. Там они еще издали увидели в бинокль двух разгуливающих у берега медведей.

— Эти будут наши! — сказал Эгон, радостно потирая руки.

— Ну-с, господа белые медведи, готовьтесь расстаться со шкурой! — прибавил Отто. — Мы сейчас пошлем вам по маленькой пульке, от которой у вас зачешется в ушах.

С острова на остров перешли по льду. Охота удалась на славу. Два выстрела, два убитых медведя, две навьюченные на нарты шкуры.

А как насчет ученых наблюдений?

Ими была исписана целая тетрадка. Нет, друзья не потеряли времени зря!

Беда подстерегала их на обратном пути. Лед треснул, и открывшаяся полынья поглотила и собак, и нарты с провизией, ружьями, патронами и еще теплыми шкурами. Поглотила и тут же закрылась, как ящик, ледяной крышкой.

Оба они были сильные и мужественные, закаленные полной риска и неожиданностей жизнью. И хотя у них невольно сжалось сердце, они подсчитали, что до хижины всего сорок восемь часов ходу, если идти прямо и без остановок, и, не долго думая, выступили в поход.

— Хорошо еще, что у меня уцелели трубка и спички! — сказал Эгон и даже попробовал рассмеяться.

Он закурил. Шли, посвистывая.

Потеряны были ружья, патроны, провизия, тетрадь с записями, две великолепные медвежьи шкуры, нарты.

Печальнее всего была гибель собак. Псы эти были верными товарищами охотников, послушные, смелые, привычные к условиям полярной жизни. Не раз они вместе выходили из трудных, опасных положений. Собаки погибли, и их смерть омрачила обратный путь охотников.

Эгон перестал свистеть.

— Мне особенно жаль Сибирь! — сказал он вполголоса. — Помнишь, как она спасла меня два года назад от белого медведя, который повалил меня и вцепился мне в плечо? Шрам остался до сих пор. Сибирь впилась ему в глотку. Дед Мартын отпустил меня, чтобы разделаться с псом. Я вскочил на ноги, схватил ружье… Бац! Медведь перекувырнулся через голову и растянулся на снегу…

Отто не слушал его. Остановившись, он тревожно вглядывался в небо. Дул северный ветерок, и там, на севере, над горизонтом темнели свинцовые тучи.

— Дело дрянь!.. — сказал Отто и покачал головой.

Эгон промолчал. Оба ускорили шаг.

Но надвигавшаяся пурга была проворнее их. Она догнала охотников. Через час уже нельзя было отличить небо от ледяного покрова океана. Впереди не было видно ни зги. Они спотыкались, падали, поднимались, ослепленные колючей, как стекло, снежной пылью. Скоро обнаружилось, что вместо того чтобы подвигаться вперед, они кружат на месте. Другого выхода, как укрыться за торосом, не было. Пурга крепчала… Потянулись длинные часы… В ушах все так же свистел ветер, все так же хлестали в лицо волны колючего снега. Руки и ноги немели. Охотники не могли больше двигаться. Они медленно замерзали. Их ждала страшная смерть, превращающая тело в ледяную глыбу.

Наконец стихия угомонилась, ветер стих. Еще один порыв, и небо вдруг очистилось. Засияло клонившееся к западу солнце.

Охотники прислушались, подняли головы, то есть попытались встать. Увы, их мышцы отказались повиноваться. Головы беспомощно упали на снег. Изнуренные голодом, полузамерзшие, друзья были не в силах двинуться, покинуть снежное ложе.

— Ее зовут Мария… Она забудет слова «папа»… — начал бредить Отто.

Потом уставился остекленевшими, вытаращенными глазами в стеклянное небо.

Эгон лежал на боку и не видел неба. Перед ним расстилался обледенелый, заснеженный остров, в дальнем конце которого находилась их хижина с теплыми меховыми одеялами, запасом провизии и приемником, которому теперь уже не для кого будет принимать из эфира позывные далекого мира.

Из глаз Эгона катились слезы и замерзали на щеках.

Но вдруг в его поле зрения возникло не иначе, как бредовое видение. Прямо на них шел белый медведь. Но вместо того чтобы идти, как все медведи, на четырех лапах, этот двигался прыжками, кувыркался через голову, отдавал честь, вертелся в вальсе или шел как на параде, печатая шаг…

Эгон закрыл глаза.

Уж если начинаются галлюцинации, значит, близок конец, подумал он, и стал ждать смерти — жуткой смерти от мороза, когда после обманчивых видений в сердце застывает кровь.

Едва показавшись из-под век, слезы превращались в ледяные шарики. Дочка… Может быть, она сейчас беззаботно разыгрывает гаммы. Или разглядывает альбом с фотографиями… Смотрит на его фотографию, которая висит на стене. «Мамочка, как ты думаешь, папа привезет белого медвежонка, которого он мне обещал?.. — может, спрашивает она. — Скажи, мамочка!.. Чего ж ты плачешь?..

Эгон почувствовал, что он погружается в тот глубокий сон, от которого еще никто не пробуждался…

Но щеку его вдруг обдало горячее дыхание; теплый, влажный нос коснулся его лица.

Медведь толкал человека, удивляясь его неподвижности, лизал ему щеки, глаза, нос, пятился и, выждав немного, снова принимался лизать. Он никак не мог понять, отчего эти люди лежат пластом, почему молчат, не просыпаются, не поднимают рук.

Это было непонятно.

Запах их он узнал издалека. Чутье, обманывавшее его, когда речь шла о зверях, издали возвестило ему, что здесь люди, люди из далеких, теплых стран. Учуяв их, он побежал во всю прыть, чтобы принять дорогих гостей, доказать им свою дружбу, приветствовать их веселым кувырканием и сальто-мортале, что, наверно, доставит им удовольствие, чтобы отдать им по-военному честь. И вдруг нашел их в таком странном состоянии.

Фрам отступил на три шага и замер, приложив лапу к виску:

— Ну, же, люди!.. Меня запросто не проведешь!

Он уже узнал в одной из лежащих фигур того самого охотника, который когда-то сопровождал его на пароходе и выпустил на свободу на пустынный остров, позаботившись оставить на первое время запас провизии в расселине скал. Другого способа выразить радость встречи, кроме клоунских прыжков и кувыркания, у него не было.

Эгон открыл глаза и собрал последние силы:

— Отто! Это же Фрам! Фрам!.. Ты слышишь меня? Фрам, из цирка Струцкого!

— Ее зовут Мария… — бредил Отто. — Она уже никого больше не назовет папой. Она забудет это слово…

Он ничего не слышал. Он смотрел в пустое небо пустыми глазами.

Только теперь развитому общением с людьми медвежьему разуму открылся смысл происходящего.

Не мешкая, Фрам отгреб лапами снег, уложил охотников рядом, а сам улегся на них, согревая их своим мехом. Этому он научился в молодости от своего дрессировщика, выступая в пантомиме. Охотники уже настолько отрешились от всего земного и были настолько обессилены, что даже не пытались понять, что с ними делается. Белый медведь. Правда, он когда-то выступал в цирке, но с тех пор, конечно, одичал; чего от него ждать?

Оба много лет кряду убивали белых медведей. Теперь настал их черед. Безоружные, обессиленные, они попались в лапы белого медведя и станут его добычей. Но почему же он медлит, почему клыки его еще не раздробили им черепа, как моржам и тюленям? Уж кончал бы скорее, настал бы конец этой муке!..

— Ее зовут Мария… — продолжал бредить один. — Ей скоро исполнится два года… Она никогда больше не скажет слово «папа», никогда…