И стон, и дрожь, и ужас подавив,

Он замер возле, взор в нее вперив.

Глядел он, в пытке, как мы все, боясь

Признаться, что надежда унеслась.

Столь хороша она была живой,

Что смерть не совладала с красотой;

Держала стебель хладного цветка,

Сжимая нежно, хладная рука,

Как бы живая, как в притворном сне,

Чтоб зарыдавший смерть узнал вдвойне.

Под снегом век, под трауром ресниц

Укрылось то, что повергает ниц:

Всего яснее Смерть в глазах видна,

Сиянье духа гасит в них она!

Двух синих звезд прозрачный блеск угас,

Но рот еще прекрасен и сейчас:

Вот-вот сверкнет улыбкою живой,

И нужен лишь на миг ему покой.

Но белый саван, но недвижность кос,

Столь светлых, пышных, — а давно ль меж роз

Они струились и срывал венок

С них шаловливый летний ветерок…

Но бледность щек — все гроба кличет тьму.

Она — ничто. Так что ж быть здесь ему?

Вопросов нет. Ответ на все — одна

Лба хладно-мраморная белизна.

Не все ль равно, как умерла она?

Страсть юных лет, надежды лучших дней,

Ключ нежности и ласки — с нею, с ней,

С единственной, кого любить он мог,

Исчезли вмиг. Он заслужил свой рок,

Но мука — жгла. Для чистых душ есть путь,

Куда не смеет грешник и взглянуть.

Гордец, чья радость только на земле,

В дни горьких мук в земной же рыщет мгле.

Пусть малое все гибнет здесь для них,

Но кто сносил утрату грез своих?

Как часто гордый маскирует взор

Все виды мук, таимых с давних пор;

И скрыта боль в улыбке той как раз,

Которой щеголяют напоказ.

Кто глубже скорбь в своей груди таит,

Тот всех скупей о скорби говорит;

Все думы в нем сливаются в одной,

И тщетно в них ему искать покой;

Нет слов раскрыть всю жизнь души до дна,

Правдивость речи горю не дана.

Пират застыл, оледенен тоской,

Найдя на миг в том холоде покой;

Так слаб он, что — как в детстве — вновь слеза

Ему смочила дикие глаза;

Вся немощь сердца в тех слезах была,

И все же мук душа не излила.

Никто не видел этих слез поток;

Будь не один — он их сдержать бы мог;

Он их сдержал, он твердо стер их с вежд,

Уйдя без дум, без счастья, без надежд.

Блеснет заря — пирату темен день,

Ночь спустится — и с ним навеки тень.

Нет мглы темней, чем сердца мрак густой,

И взор тоски — средь всех слепых слепой!

Та слепота бежит любой зари,

И ненавистны ей поводыри!

Родясь для блага, он злодеем стал;

Обманут рано, долго верил, ждал;

Ток чистых чувств, как влага та, что в грот,

Чтоб сталактитом затвердеть, течет,

Сквозь толщу лет пробившись, замутнел

И, наконец, застыл, закаменел.

Но молния скалу дробит порой

И Конрад снес удар тот грозовой!

Цветок у камня сумрачного рос;

В тени укрыв, его хранил утес;

Обоих беспощадный гром разит

И лилию и вековой гранит!

Чтоб рассказать о нежности цветка.

Не сохранила смерть ни лепестка;

И тут же, на земле бесплодной, он,

Суровый друг, чернеет, раздроблен!

Рассвет. Кто, дерзкий, Конрада смутит

Покой? Ансельмо все ж к нему спешит.

Его нет в башне, нет на берегу;

Обшарили весь остров на бегу,

Бесплодно… Ночь; и снова день настал

Лишь эхо отзывалось им средь скал.

Обыскан каждый потаенный грот;

Обрывок цепи, закреплявшей бот,

Внушал надежду: бриг за ним пойдет!

Бесплодно! Дней проходит череда,

Нет Конрада, он скрылся навсегда,

И ни один намек не возвестил,

Где он страдал, где муку схоронил!

Он шайкой лишь оплакан был своей;

Его подругу принял мавзолей;

Ему надгробья не дано — затем,

Что трупа нет; дела ж известны всем:

Он будет жить в преданиях семейств

С одной любовью, с тысячью злодейств.