— Экий ты чувствительный. Ради дела, ради согласия в обществе и рожу басурмана можно забыть.

— Пускай я чувствительный, зато ты витаешь в сказочных грезах. Ты пойми, дурья башка, общество расколото противоречиями, причем не только внутри себя, но и по отношению к институтам власти. Сплотить его может либо навязанная иллюзорная мечта в духе утопического социализма, например, в виде голливудско-Пырьевской фабрики бутафорских кубанских пастухов и свинарок, либо общая беда, например, очередное нашествие Орды, или общая радость, например, реальный бурный социально-экономический рост. Что касается первого варианта, то мы его уже проходили под овации партсъездов и аккомпанемент «Интернационала». Второй вариант также вполне возможен, однако с ним много хлопот: надо еще поискать, кто бы захотел напасть на нас. Во всяком случае, богатой Орде мы уже не интересны. Можно, правда, с успехом отбиваться от международных террористов или, на худой конец, используя внутренние ресурсы, воевать со своей же автономной республикой, пожелавшей самостоятельности и суверенитета, разницы почти никакой. Ну и напоследок третий путь — это самый бесперспективный, он ведет в тупик. Мы же начали с того, что ищем путь к согласию и примирению посредством бурного экономического роста, а откуда ему взяться, если для него как раз и требуется это самое гражданское согласие.

— Что ж, по-твоему, нет никакой надежды, нет никакого флага, под которым мог бы сплотиться российский народ?

Похоже, такая постановка вопроса задела его за живое, потому что он ответил голосом, в котором звучала несгибаемая воля и слышался звон закаленной стали:

— Нечего прикидываться только что вылупившимся птенцом. Такой флаг есть! И тебе это хорошо известно. Ну а если вдруг у тебя заклинило в мозгах, то советую как-нибудь на досуге посмотреть, к примеру, выданный тебе страховой медицинский полис.

— А что — у тебя он есть? Странно, почему же у меня его нет?

— Ну, хорошо, посмотри хотя бы свое Свидетельство о собственности на жилище, где сверху изображен черно-белый рисунок с иконы Георгия Победоносца. На самом деле на иконе представлены те же три цвета, что на знамени новой России, и символизируют они братское единение народа.

— Ага, понял, как у французов — «Свобода, равенство, братство!..» — оживленно воскликнул я.

— Да ничего ты не понял, — с досадой остудил он мой восторг. — Они там у себя во Франции вообще с цветами всё напутали, оттого-то и имеют ошибочное представление о сплоченности и братском единении. У нас белый цвет — это символ совершенного, вечного, добродетельного. Синий — убежденности, веры, победы. Красный — о нем дословно в Новгородской летописи сказано так: «Суд непреложный и честью достойный над обидчиками бедных и всех стяженых».

Обособленные, подобно разобщенному российскому народу, эти разноцветные символы вдруг начали сливаться в моем сознании в единый, стройный иероглиф, который развевающимся на ветру полотнищем обретал для меня содержание заповедного понятия: святой, совершенной веры в неотвратимость Божьего наказания для всякого грешника. Я будто физически ощутил, на какой четко обозначенной опоре может быть установлен в рыхлом российском обществе железный порядок. Это — на страхе человека перед земной и небесной карой, от которой уберечь его может только беспрекословное подчинение святой воле Отца Небесного. И олицетворением этого страха служит Власть, а ее «земным богом» выступает Божий помазанник, государь, скипетродержатель, для которого морально всё, что идет на пользу интересам державы и его собственным. Я воочию представил себе, как этот «первосвященник», словно Сын человеческий во славе Своей, приидет, сядет на величественный престол свой и начнет отделять одних по правую руку от себя, а других по левую, как пастырь отделяет овец от козлов, и поставит он овец по правую от себя сторону, а козлов по левую. И уж точно стоять мне по левую руку, когда он будет говорить мне: «Поди от меня, проклятый, в огонь вечный, приготовленный дьяволу и аггелам его! Потому что алкал я, и ты не дал мне есть; жаждал, и ты не напоил меня; был странником, и не принял меня, нагим, и не одел меня; больным, и в темнице, и не посетил меня».

— Так ведь эта пестренькая цветовая гамма — аллегория Страшного суда Христова! — неожиданно для самого себя выпалил я.

— Слушай, ты…

Тут голос моего собеседника внезапно осекся, потому что сбоку кто-то совершенно отчетливо произнес:

— Какое гражданское согласие, когда вы между собой договориться не можете!

— А это что еще за хрен с горы! — воскликнули мы одновременно, с любопытством уставившись в сторону жертв Гражданской войны в тяжелые для Испании годы. — Он-то откуда взялся?

Но жертвы хранили гробовое молчание. Плавно и бесшумно переливалась вода у основания памятника, создавая эффект искусной имитации под настоящий водный поток. Вечер был по-прежнему тихий и звездный. Иллюзорность водяных струй ставила под сомнение реальность существования самого памятника жертвам Гражданской войны. Но если голос, встрявший в нашу дискуссию, не был голосом материализовавшихся жертв Гражданской войны, тогда чей же это был голос? Уж не любителя ли человеческой свежатинки? Впрочем, это не столь важно. Важно другое, чей бы он ни был, он был третьим! А что означает быть третьим, надеюсь, объяснять вам не надо. И каждый из нас троих, также, как и вы, с неизбежной очевидностью осознал магический смысл и диалектическое значение этого астрального числа, которое для нас, россиян, — двух белых и одного темнокожего басурмана, заброшенных по воле случая в глухую деревню Канарской области, — было не пустым звуком, не иллюзорным символом, не художественной аллегорией, а живым воплощением народных чаяний к согласию и примирению. Вечер обещал быть интересным.

Часть 2. Вулкан

Несмотря на звездную ночь, утро выдалось пасмурным. Нам предстояла многочасовая экскурсия к подножию высочайшей вершины на территории Испании — действующему вулкану Тейде, расположенному на высоте 3718 м над уровнем моря.

Стоя на пирсе в ожидании автобусов, то есть в трех метрах над этим самым уровнем, я размышлял, — что мы можем там увидеть через такое непроницаемое месиво туч и облаков? С другой стороны, радовало то обстоятельство, что корректность счета не вызывала никаких нареканий: вот мы, вот уровень моря, где-то рядом громада вулкана. Естественно, три лишних метра я учту при окончательном расчете. Всё конкретно, без дураков. А то ведь как получается, — мы говорим: «Высота пика Коммунизма в горах Памира составляет 7495 м над уровнем моря». Обратите внимание: чувствуете, какая неопределенность, условность системы счета скрыта за этими цифрами! Где мы? Где море? Где пик Коммунизма? Всё у черта на рогах. Я уж не говорю о том, что раньше этот пик вообще называли по-другому, — пиком Сталина. Хотя, если честно, я не вижу принципиальной разницы в этих названиях. Ну да ладно, пусть эту разницу ищет скалолаз с партийным стажем. А мы давайте-ка лучше вернемся к более простым и понятным вещам. Так вот, допустим, сидите вы дома в своей московской квартире и в ожидании закуски к уже поданным напиткам рассуждаете как бы между прочим, да хоть с тем же скалолазом с партийным стажем, о коммунистических высотах, в то время как точки отсчета этих высот удалены друг от друга на тысячи километров и располагаются в совершенно противоположных направлениях: одна к западу, к ближайшей от вас поверхности Мирового океана, — на уровне Балтийского моря, другая — к юго-востоку, в Средней Азии, а вы находитесь где-то посредине, стараясь примериться то к азиатским коммунистическим вершинам, то к приземленным, точнее, приводненным западным стандартам измерения этих заоблачных высот. Такое неудачное географическое месторасположение порождает уникальный, присущий только нам философский феномен, определяемый мною как русский перекошенный дуализм, исходным мотивом которого служит попытка скрестить в селекционном угаре нашу явную предрасположенность к восточно-азиатскому сознанию и наше тайное влечение к западно-европейскому бытию с его демократическими свободами и материальным благополучием. Вы, конечно, вправе возразить мне: