Природа моей конфузливости имеет давнюю предысторию, и охватившее меня смущение при швартовке судна к причалу Санта-Крус-де-Тенерифе — это всего лишь слабый отголосок той неловкости, которая не покидает меня в родных пенатах. Когда вечерами я вхожу в подъезд нашей панельной девятиэтажки в Кузьминках и поднимаюсь на шестой этаж — ведь лифт опять не работает, — примечая по ходу этого унылого восхождения разбросанные на полу, возле почтовых ящиков, горы рекламной макулатуры, сваленные около мусоропровода пакеты, домашний хлам, кучи старого тряпья, усеянные окурками и плевками лестничные ступени, лужи, не оставляющие сомнения в своем происхождении, картонные коробки, наполненные до краев всякой всячиной, не помещающейся в мусорный лючок, — меня неизменно посещает мысль, что моя психологическая устойчивость — да что там устойчивость, вся моя жизнь! — целиком и полностью находится в руках одного человека — нашей уборщицы, и если, паче чаяния, она подхватит ОРЗ или, не дай бог, какую другую нехорошую болезнь, то, без преувеличения и ничуть не сгущая краски, я не побоюсь честно признаться себе: «Мужайся, старик, твои дни сочтены!» В эти минуты я желаю ей здоровья и благополучия с такой страстью, с такой душевной «волнительностью», что готов даже смириться с некоторыми неудобствами и потерпеть еще пару дней, пока она не вернется с праздничных каникул и не вычистит забитую отходами, как кровеносный сосуд склеротическими бляшками, мусорную шахту, — лишь бы она как следует отдохнула и набралась сил, чтобы бороться с нами хотя бы по будням. Или взять, допустим, затеянный ЖЭКом косметический ремонт, когда эти разудалые тетки на козлах с шутками, прибаутками и ухарской бесшабашностью размывали, шпаклевали, белили потолок и стены, а еще кое-что и красили, не затруднив себя при этом даже постелить на пол газеты, после чего сознательные жильцы сами отдраивали лестничные площадки, а несознательные — с нетерпением дожидались, пока взявшая по такому случаю отгулы за прошлый год уборщица не заступит на работу. И тут я уже чувствую, как чаша терпения переполняет меня, и застенчивая неловкость сменяется гневным возмущением, которым я охотно делюсь с Мирычем, доставляя ей только ненужное волнение и добавляя лишние морщины. На всё сказанное выше вы, понятно, захотите возразить мне, что, мол, я, желая уборщице здоровья и счастья в личной жизни, преследую сугубо корыстные цели, что человек-де сам по себе самоценен, что не место красит человека, что какой бы специальностью он ни владел, он уже представляет интерес для окружающих. Согласен. Вы тысячу раз правы! И я, признавая справедливость возражений, спешу вас заверить, что с равным почтением отношусь и к сестре милосердия и к нейрохирургу, и к приемщице стеклопосуды и к директору супермаркета, и к электромонтеру и к доктору технических наук. Я никому из них не отдаю предпочтения, они одинаково мне милы и близки. И всё же уборщица мне как-то ближе, роднее, что ли…

Я был бы чрезвычайно огорчен, если бы вы, прочитав предыдущий абзац, вынесли суждение об авторе как о злобствующем критикане, поставившем себе целью кликушески охаять настоящей книжкой российские службы ЖКХ или, того хуже, — поквитаться с бедной уборщицей. Что касается этой славной женщины, то на ее месте я вообще обходил бы наш дом стороной. Что же до цели… Неужто вы и впрямь полагаете, что философствующему эссеисту совершенно нечем больше заняться, кроме как сводить личные счеты с российским жилкомхозом? Ведь прямо на ваших глазах в дополнение к уже известному тезису: «я мыслю, следовательно, существую» — мне удалось открыть еще один способ для нахождения безусловно достоверного знания. А вы даже ухом не повели! Я, можно сказать, целую страницу исписал, и всё даром! «Что же это за способ такой?» — не скрывая иронической усмешки, любопытствуете вы. Ну как же, вдумайтесь: меня, как и Декарта, терзают сомнения — а существуем ли мы? живы ли мы в принципе? здравствуем ли мы еще или уже нет? — и так хочется поскорее утвердиться в надуманности этих подозрений, для чего и нужно-то всего-навсего спуститься во двор и немного посидеть на лавочке, поджидая первого случайного прохожего, а времени как назло в обрез, и потому я рискую вообще не заметить жизненный ход событий, не углядеть живущих бок о бок со мной соседей, усомниться в самом факте их существования, — как же полезно на такой случай иметь запасной вариант, когда достаточно просто-напросто лишний раз вынести мусорное ведро! И сомнения тут же отступают, душа наполняется светом, всё говорит о том, что мы по-прежнему живы, и продукты нашей жизнедеятельности — яркое тому подтверждение.

Однако что-то уж больно долго я вас мурыжу в Кузьминках, пора бы вновь перенестись на Канары.

И вот мы на берегу. Сразу же бросается в глаза непривычная чистота вокруг, какая-то вызывающая стерильность, иллюзия реальной жизни, ее подобие, как будто люди здесь — всего лишь игрушечные манекены, не оставляющие после себя никаких следов пребывания на этом свете. Даже замеченный мною местный бомж, мирно копавшийся прямо на Площади Испании в мусорном ведре, в то время как поджидавшая его собака зорко отслеживала конкурентов, разлегшись в двух шагах на ровно подстриженном зеленом газоне, и тот был какой-то марионеточный. Он с завидной любознательностью юного натуралиста доставал из ведра брошенные туда пакеты, внимательно изучал их содержимое и, найдя что — то привлекательное для себя, аккуратно и в строгом соответствии с разработанной им методикой отбора — пищевая живность направо, промтоварная налево, — чинно перекладывал всё это в собственные большие кульки. Всё чисто, по-деловому, без каких-либо следов своего присутствия на этом празднике жизни. То же можно было сказать и о кружившемся на площади экскурсионном паровозике с прицепным вагончиком. Уменьшенный почти до размеров игрушечной копии, он, белый и чистый, как новый носовой платок, медленно накручивал круги по площади, чтобы пассажиры успели насладиться установленным там памятником, а потом включал электромобильный форсаж и уносился в голубую даль пальмового рая, оставляя после себя лишь иллюзию своего существования.

Гуляя по городу, мы натолкнулись на большой, ничем не огороженный парк. Канарские острова, как указано в путеводителях, это часть мифической Атлантиды, остатки которой хранят в себе много загадочного и необъяснимого. Десятки видов разнообразных кактусов, начиная с микроскопических — величиной с садовый горшок — и кончая густыми великанами в рост человека, подтверждали легенду о принадлежности здешней раритетной растительности к третичному периоду. Исполинские валуны со стертыми временем разломами придавали этому искусно воссозданному в центре города уголку живой природы доисторический вид диких тропических джунглей. Издавая пронзительные гортанные визги, словно стараясь с их помощью пробудить ото сна ленивцев-лемуров, с удобством устроившихся в развилках ветвей массивных деревьев, шныряли взад и вперед по пружинистым лианам непоседливые обезьяны; по извилистым тропкам грациозно бродили павлины, останавливаясь время от времени, чтобы веером распустить цветастую шаль своих длинных хвостов. Для полноты картины не хватало только ползающих под ногами змей и мелкого болотца с притаившимся возле коряги аллигатором.

За ужином, утолив предварительно жажду капитанским коктейлем дня «Baccardi» — 40 г рому, 20 г какого-то замысловатого ликера, остальное — лимонный сок, — мы делились впечатлениями от прогулки по городу. Вася, скромно потупив взор, с достоинством мецената держался особняком. Инга, раскрасневшаяся от вина и лихорадочной дневной беготни по всем без исключения ювелирным салонам Санта-Круса, в новом гарнитуре из золотой броши в форме ракушки и таких же сережек рассказывала:

— Заходим мы с Васей в бутик, и тут я вижу этот чудненький гарнитурчик за 10000 песет. Я аж прямо вся обомлела. Вася, ни слова не говоря, достает деньги и просит завернуть. Ну ничего не понимает человек в торговле, хоть и менеджер! Тогда я начинаю сама торговаться. В итоге они сбрасывают мне две тысячи. А если бы этот финансовый магнат повременил ковыряться в своем бумажнике, я думаю, их еще на тысячу можно было опустить.