— Как мертвого человека подарил?

— А для скелета. Мы с Дарьей Николавной его сварили, и у нас есть скелет.

— Вот подлец-то, — воскликнул Термосёсов.

Учитель и Данка посмотрели друг на друга, к кому относилось это восклицание? Термосёсов это заметил и пояснил:

— Я говорю, городничий-то подлец, человека дал сварить.

— Я совсем в этом не участвовала, — отказалась, заворачивая в сторону мордочку, Данка.

Омнепотенский промолчал. Поощренная его молчанием, Данка, указав на него, добавила:

— Это вот он один все, он один и пользуется этим скелетом.

— Молодчина, — воскликнул Термосёсов, — только зачем вы всё это делали? Это ведь больше ничего, как шарлатанство естественными науками, — это теперь давно брошено.

— Я больше для того, чтобы духовенство злить.

— Ну вот! — Стоит их злить? Какие-то вы всё, посмотрю на вас, репьи: все бы вам задирать да ссориться. Это все надо вести гораздо проще. Ну, продолжайте: еще кто тут?

— Уездный начальник Дарьянов.

— Дурак, — подсказала Данка.

— И шпион, — ответил самым спокойным тоном Омнепотенский.

Термосёсов после этого слова взглянул на Омнепотенского острым, проницательным взглядом, каким он с самого приезда сюда не смотрел еще ни одного раза.

— А вы почему это знаете, что он шпион?

— Как почему, он сам сказал.

— Да, — протянул Термосёсов, — сам: — ну это, батюшка… Да, впрочем, при каком же это случае он вам сказал сам?

Омнепотенский передал известный нам разговор его в саду с Валерьяном Николаевичем и Серболовою и заключил:

— Я это выпытал.

— Молодчина, — похвалил Термосёсов, — двух сразу открыл! — и острый взгляд его мгновенно уступил место веселой улыбке.

— Нет-с, не двух, а я их несколько открыл здесь. Тут и Ахилла диакон шпион, — тоже сам проговорился, — и Туберозов.

— Ай да молодец, сколько он их открыл! — крикнул Термосёсов, хлопнув с насмешкой по плечу Омнепотенского.

— И это еще не все-с. Почтмейстерша — тоже, она письма распечатывает!

— Распечатывает!

— Да-с; это всем известно.

— Молодая она?

— Нет, у нее дочки взрослые.

— Замуж сбывает?

— Они дуры, — сказала Данка.

Термосёсов тихо крякнул, как будто в нем, как в каком-то механизме, соскочила какая-то отметка, и продолжал дальше:

— Ну, а еще кроме, кто тут водится? Лекарь, разумеется, есть?

— Есть, да дурак, — отвечала Данка.

— Больше лгун, — несмело проговорил Омнепотенский.

— Как лгун, на кого он лжет?

— Он все на себя, — отвечал Омнепотенский. — Вот еще недавно… он физиологии не знает и говорил, будто один человек выпил вместо водки керосину, и у него живот светился насквозь. Ну разве может живот светиться?

— Ну а из дам, что у вас попригоднее?

— У нас всё франтихи, — отвечал Омнепотенский. — Ни одна ничем не занимается, кроме Дарьи Николавны.

— А ты молодец, что не обчекрыжила волосенок, — заметил Термосёсов Данке, — в Петербурге это брошено, но у вас в губернском городе пропасть я видел. Не знают, дурочки, что нынче ночные бабочки этак нигилисточками ходят. Ты не делай этого!

Омнепотенский был немало сконфужен этим переходом Термосёсова с Данкою на «ты» и со скромностию, стремящеюся закрыть чужую ошибку, заговорил:

— Есть здесь Меланья Ивановна Дарьянова, Валериана Николаевича жена, она, впрочем, только очень хороша собой.

— Да у вас вкус-то хорош ли? — спросил Термосёсов.

— Это все говорят.

— Любит, чтобы за ней ухаживали?

— О, еще бы, — отвечала с презрением Данка, — в том все ведь и заботы.

— Любит?

— Страшно.

— А мужа любит?

— Я ее об этом не спрашивала, — сказала Данка.

— Не спрашивала! А ты как думаешь, если я за ней вздумаю поухаживать? Ты мне поможешь?

Данка почувствовала, что она с величайшим удовольствием плюнула бы в лицо своему просветителю, но — удержалась. Омнепотенский же глядел то на Бизюкину, то на Термосёсова, как остолбенелая коноплянка, и в матовых голубых глазах его светились и изумление, и тихий, несмелый упрек Данке.

Термосёсов же, получив определение всего общества, в котором ему предстояло ориентироваться, немедленно прервал столбняк Омнепотенского, сказавши ему:

— Ну, а расскажите же мне теперь, из-за чего же вы тут воюете и как вы воюете? — и получил от Омнепотенского подробное описание его ссор, побед и поражений. Термосёсов потеребил и помял в пальцах свой нос и сказал:

— Да; так вот он каков, этот Туберкулов!

— И представьте, у него такое твердое положение, что я вот вам еще расскажу, что было третьего дня вечером и сегодня. — И Варнава рассказал свою историю с Данилкой и потом историю Данилки с Ахиллой и добавил:

— Вот извольте видеть, ничего нельзя сделать. Сегодня же они опять все за Туберозова. Я сейчас шел к Дарье Николавне мимо мещанской биржи, это у нас так называется место, где мещане на берегу валяются, — так они меня просто чуть не съели. Вы, говорят, Варнава Васильевич, нас всегда так. Ребят, говорят, наших в училище смущаете, их за это порют, а теперь Данилу до такого сраму довели… Ну и начинай опять все наизново.

— Все наизново, брат, все наизново, — сказал Термосёсов. — А оттого-то у нас так ничего и не выходит, что преемственности нет, а всё как в Кайдановской истории: каждый царь царствует скверно; наследник воцаряется мудрецом и исправляет ошибки, а сам опять все поведет еще хуже, и так все до последнего. Но пора все это взаимное исправление бросить. У тебя, Дана, есть дети?

— Есть, — отвечал за нее Омнепотенский.

— Мальчуганы или девчурки?

— Два мальчика, две девочки, — отвечал Омнепотенский.

— Эк ты плодовитая какая! Гляди, воспитывай просто, без Песталоцци и всех этих педагогических авторитетов: пороть да приговаривать: служи, каналья, служи да выслуживайся. Пока еще вся премудрость в этом.

— Но девочкам еще негде и служить, — заметил Омнепотенский.

— Да, ну чего нет, про то и не говорим, а кто может, те все должны.

— Только позвольте ж, — с неизменным почтением и робостью заговорил Омнепотенский, — что же… служить разумеется… это понятно, но ведь чем же от этого дело подвинется?

— А вот оно как подвинется. Ты сколько лет воевал с этим своим Туберкуловым: много? А что взял? — ничего.

— Потому что невозможно.

— Нет, потому что уменья да власти не было, а я тебе скажу, что возможно.

— Нет-с; невозможно.

— Фу ты черт возьми, вы меня просто разохочиваете пойти на эту вашу менажерию. Где бы это мне поскорее посмотреть на них в сборе, в настоящем параде?

— Нынче к этому есть отличный случай, только нельзя им воспользоваться, — сказала Данка.

— А какой это случай? — осведомился Термосёсов.

— Рожденье нынче нашей городничихи.

— Ну.

— Там все будут.

— И Туберкулов?

— Непременно.

— Там будут и Плодомасов, и Туганов, — вмешался Омнепотенский.

— А это что за гуси?

— Туганов — предводитель с огромным влиянием на дворянство и ссорится с губернатором.

— С губернатором! — воскликнул Термосёсов.

— Да-с, с здешним губернатором, — отвечал Варнава.

— А… — протянул Термосёсов. — Ну так что ж, пойдем туда?

Данка была в затруднении и после многих колебаний выразила, что она решительно не знает, как ввести на сегодняшее вечернее собрание Порохонцевой незнакомого и только что прибывшего человека и еще, если бы это был сам судья Борноволоков… Ну и так и сяк; почтенная должность, да и новинка, а то письмоводитель!.. Положим, что этот письмоводитель, конечно, гораздо важнее всякого судьи, по крайней мере, он таким представлялся Данке. Но непросвещенная чернь уездная поймет ли это и оценит ли?

Термосёсов с делающею ему честь прозорливостью понял затруднение своей хозяйки и сказал ей:

— Ты, пожалуйста, не стесняйся, я эти правила игры-то сам знаю, что так неловко. А ты напиши ей, что к тебе приехали гости. Что судья нездоров с дороги и хочет покоя, а я скучаю, что ты, как любезная хозяйка, бросить меня одного не можешь и потому не можешь прийти. Увидишь, что часу не пройдет, как получишь ответ, что и тебя зовут и меня вместе с тобою. Вот и будет и ловко! Садись пиши.