— С ними, — отвечал, качнув головою по направлению к кабинету, Омнпотенский.
— Вовсе вам этого не нужно, — отвечала Данка.
— Отчего же это не нужно?
— Вы только будете совершенно напрасно сконфужены…
— Что же вы, верно, думаете, что я перед ними совсем уж дурак?
— Вы не знаете, о чем надо думать и как говорить.
— Неправда-с, знаю. Это вы одни меня с толпой и со всяким в одну кашу мешаете.
— Ну вот нам и нечего говорить! — перебила его Данка. — Тем, что вы сказали, уже все кончено: вы думаете, что надо жить аскетом, а я вам говорю, что надо жить, как все.
— Это вы говорите!
— Да; это я говорю.
— Я ничего, ровным равно ничего не понимаю.
Проговорив это, Омнепотенский сделал кислую мину и, вздохнувши, добавил:
— Но если я вас могу собою конфузить, то я уйду. — Он протянул одну руку к шляпе и тихо пошел к двери, ожидая, что Бизюкина все-таки его остановит; но она его не остановила.
Пройдя через зал и вступая в переднюю, Омнепотенский услыхал знакомый ему скрип кабинетной двери, и вслед за тем громкий заспанный голос кликнул:
— Мальчуган!
Омнепотенский не удержался, сделал шаг назад и глянул тихонечко в щелку. Перед ним стоял Термосёсов в белье и полосатых носках. Заспанное лицо Андрея Ивановича было теперь еще выразительнее, и верхняя губа его еще круче спускалась маркизой на нижнюю.
Фигура и лицо Термосёсова так понравились Омнепотенскому, что он забыл все неприятности, причиненные ему недавним приемом Данки, и, проходя по улице мимо окна, у которого она стояла, добродушно крикнул ей:
— А я видел!
— Ну что же? — спросила она.
— Одного видел, — отвечал Варнава. — Этот чудесный.
— Я думаю, что чудесный, — неохотно уронила, отходя от окна, Данка, а учитель пошел своею дорогой.
Данка отошла на середину комнаты и с крепко бьющимся сердцем ожидала, что поведет теперь, воспряв баню паки бытия, Термосёсов.
X
Андрей Термосёсов делал свой туалет очень скоро, нельзя было успеть сосчитать двести, как он в полном наряде и в добром здоровье взошел в данкину гостиную и, взяв бесцеремонно хозяйку за руку, сказал ей:
— Отлично соснул. А ты, душата моя, спала или нет?
— Нет, я не спала, — отвечала, храбрясь, но робея, Данка.
— Ну, здравствуй, — продолжал Термосёсов, еще раз пожав ее руку, и, принагнувшись, поцаловал ее в губы так смело и свободно, как будто бы теперь он имел уже на это полное и неоспоримое право.
Данка, до сих пор только переносившая поцалуи Термосёсова и млевшая под ними, на этот раз сама ответила ему таким же поцалуем, — поцалуем без увлечения, без страсти, а так, казенным поцалуем, каким она тоже как бы обязана была отвечать ему.
— А мне всё, всё слышалось, что ты здесь как будто с кем-то говорила, — начал Термосёсов, садясь около Бизюкиной так, что ноги ее очутились между его широко расставленными ногами.
— Да, тут был один… заходил ко мне, — застенчиво сказала Данка.
— Кто такой?
— Так… один учитель.
— А, учитель. Что же ты его не задержала? Мы б с ним познакомились. Чему он учит?
— Математике в уездном училище учит.
— Математике? А какая же в уездном училище математика, — там арифметика.
— Все равно, — отвечала Бизюкина.
— Совсем не все равно… А что же, человек он хороший?
— Нет… да, он ничего, он тут все ссорится у нас.
— С Туберкуловым?
— И с ним, и с разными, но глуп.
— Так что же ты его не задержала? Ах, брат, какая же ты разинька! Я уж, лежавши, кое-что попридумал насчет твоего Туберкулова, но все-таки от учителя-то я еще бы кое-что поприхватил. Ведь он хорошо его знает?
— Конечно.
— Ах, какая же вы вертопрашная. Этак пива не сваришь с тобой.
Данка смешалась:
— Но вы напрасно на него рассчитываете, — сказала она. — Я забыла вам сказать, что он глуп.
— Да что ж такое глуп, весь мир глуп. Дураки, брат, отличные люди и подчас преполезные, а ты вороти-ка его, если можно.
Изумление Данки возрастало.
— Ей-Богу, вороти, что? Ты, я вижу, что-то хитришь: ты, может любила его, а? Да говори мне все, как Муравьеву, — ведь я все вижу. Ну что ж, я тебя ревновать что ли стану? — рассуждал Термосёсов, — да мне что такое? Вороти, сделай милость.
Данка встала и вышла в залу, чтобы послать Ермошку в погоню за Омнепотенским, и через несколько минут мальчик и учитель, за которым он был послан, шли уже быстрыми шагами по тротуару назад к дому Бизюкиных.
— Вот и он, — сказала Данка, увидев прошедших под окном Ермошку и Омнепотенского.
— Очень тебе благодарен, — отвечал Термосёсов и, погрозив хозяйке пальцем, добавил, — а сама покраснела? А! а! ишь как горит! Ах вы, нетленные, нетленные! Чего ты себя выдаешь: что, на тебе метина что ли положена? — И с этим Термосёсов зашагал через залу навстречу Омнепотенскому.
Данка была в превеликом затруднении: оказалось, что она ничего не знает, что, собственно, ей кичиться перед Омнепотенским ровно нечем, что ее собственный курс развития, так сказать, еще в самом начале и что она делает беспрерывные промахи. Неофитка задумалась над тем, как действительно это трудно и сколько нешуточных затруднений надо преодолеть, прежде чем придется достичь какого-нибудь совершенства.
XI
Термосёсов встретил Омнепотенского на самом крыльце. Стоя на верхней ступени, он подал Омнепотенскому свою руку, словно размахнул лист какого-нибудь фолианта.
— Термосёсов, — сказал он, рекомендуясь, — негилист из Петербурга, а впрочем, отвсюда, откуда хочете, везде сый, вся исполняй, Андрей Термосёсов, будемте друзьями. Вас выгнала сейчас наша хозяйка, а я ее уговорил за вами послать. Побалакаемте.
— Я сам нигилист, — отвечал Омнепотенский, смотря на Термосёсова, как подсолнечник смотрит на солнце.
— Полноте, пожалуйста: сами на себя клеветать. Нигилисты это сволочь. Я вам сказал, что я негилист, а не нигилист. Надо все признавать кроме гили. Современное движение в расколе даже происходит, а вы еще всё на нигилизме полагаете пробавляться… Этак нельзя! Ваша фамилия Омнеамеамекумпортенский.
Учитель удивился.
— Омнепотенский, — сказал он.
— А мне больше нравится Омнеамеамекумпортенский, omnia mea mecum porto. Знаете латинское: «все свое с собою ношу», отличная, настоящая пролетариатская фамилия. — Я вас буду так звать.
— Как вам угодно, — отвечал Омнепотенский.
— Вы, я вижу, очень покладливый парень, — одобрил Термосёсов и, обняв учителя, повел его в данкину залу. Данка и Варнава, встретясь друг с другом, не поклонились, а оба потупили глаза: Данка с замешательством, учитель с укоризной.
— А мы с ним уже и познакомились, — начал рассказывать хозяйке Термосёсов, — он чудесный парень. «Я, говорит, нигилист». Вы тут, говорят, войну ведете?
— Да; иногда… повоевываю, — отвечал Варнава.
— А кстати, расскажите, что здесь больше такое: кто в сем граде обитает; чем дышит, на что собирается? Садитесь-ка вот сюда в уголок, я вот здесь прилягу, на диванчик, а вы вдвоем мне почирикайте.
Термосёсов сам привалился на диван, а около себя посадил обоих causeur'oв[25] и оставил их рассказывать.
Введение к рассказу было просто: взявши левой рукой за локоть Данку, а ладонью правой ударивши по ляжке Омнепотенского, Термосёсов сказал:
— Ну как в каждом городе, есть прежде всего городничий…
— Есть, — отвечал Варнава.
— Большая свинья и дурак, — подсказала Данка.
— Я так и думал, — заключил Термосёсов. — Женат?
— Женат, — отвечал Варнава.
— А жена его?
— Дура, — заключила Данка.
— Дурак и дура, значит, целая фигура, — заключил Термосёсов. — Дальше: они бездетны или имеют взрослый приплод?
— Бездетны, — отвечал Варнава, — он возится с лошадьми.
— И с цыганами, — добавила Данка.
— А впрочем, он добрый человек, — вставил Омнепотенский, — он мне мертвого человека подарил.
25
Собеседников — Франц.