XXVII

Следующий за сим день был еще чреватее событиями.

В этот день в Старый Город на почтовой паре лошадей приехала пара синих жандармов. Это было довольно рано, — около десяти часов утра.

Термосёсов только вставал с постели. Подойдя в одном белье к окну, он неожиданно увидел проезжавших жандармов, радостно вскрикнул и, в одном же белье вскочив в комнату судьи, схватил его за рукав рубашки и потащил к окну.

Жандармов уже не было.

— Эх вы, соня, проспали! — воскликнул Термосёсов.

— А что?

— Два жандарма проехали.

— Ну!

— Ей-Богу, жандармы!

— Вот бы теперь позвать Туберозова! — помечтал судья.

— Эге!.. Но я пойду посмотреть, однако, — сказал Термосёсов и стал наскоро одеваться, чтобы пойти к станции посмотреть на жандармов.

Между тем жандармы вовсе не поехали на станцию, а взяв городом влево, прямо остановились у городнического правления. Здесь они предстали Порохонцеву и вручили ему бумагу, которую тот распечатав побледнел, разинул рот и опрометью выбежал из дома.

Городничий молча добежал до Дарьянова, торопливо сунул ему в руки полученную бумагу и молча же сел против него и ждал, что эта бумага произведет на Дарьянова.

В бумаге содержалось предписание: немедленно донести: «действительно ли в проповеди протоиерея Туберозова, сказанной четыре дня тому назад, заключались слова и мысли, оскорбительные для чиновнического и польского сословий», и притом вменялось в обязанность «немедленно же выслать в губернский город самого Туберозова с посылаемыми за ним жандармами».

— Кто мог сделать эту мерзость? — воскликнул, прочитав и бросив от себя бумагу, Дарьянов.

— Ей-Богу, не я! Ей-Богу, я и в уме не имел доносить! — закрестился Порохонцев.

— Это больше никто, как Омнепотенский, — воскликнул Дарьянов и сейчас же послал за учителем лошадь.

Варнава, ничего не подозревая, явился, и его нимало не медля взяли под допрос: он догадался, что это термосёсовское дело, но решился не выдать Термосёсова.

Сначала Варнава смутился, но потом, забыв все свое неверие, начал ротиться и клясться, что он никогда этого не делал.

— Да и разве же я в самом деле уж такой подлец, чтобы я стал доносы писать! — говорил он, крестясь в знак свидетельства и отплевываясь.

Но смущение, которое он в себе обличил при первом вопросе, оставляло его в сильном подозрении, и Дарьянов с Порохонцевым решили не отставать от Варнавы, пока он не выскажет, от кого, по его мнению, мог возникнуть этот донос? Варнава вертелся, как прижатая палкой гадюка, но Термосёсова не выдавал. И наконец, категорически отвечал после долгих уверток: я этого не знаю, но хотя бы и знал, то и тогда не сказал бы.

— Почему же бы не сказал бы?

— А оттого, что я не шпион, — потому что это подлость, — отвечал Варнава.

— Что подлость? Разве выводить наружу мерзавца подло?

— Пожалуйста, вы меня на эту дипломатию не ловите. Меня на дипломатию не поймаете.

В комнату неожиданно взошел дьякон Ахилла.

Он еще ничего не знал, но был встревожен по предчувствию.

— В чем дело? — спросил он, входя и окинув присутствующих огненным взором.

— А ты еще не знаешь ничего? — спросил его Порохонцев.

— Ничего.

Городничий подал ему бумагу и сказал: читай! Дьякон пробежал бумагу, бросил ее на пол и, с остервенением схватил за ворот Варнаву, бросил его в угол и, придавив ногою, крикнул:

— Сейчас говори, как ты это сделал, а то раздавлю и буду пыткой пытать.

— Пытка законом запрещена, — пролепетал учитель и хотел приподняться, но Ахилла еще крепче надавил его коленом и проревел:

— Я прежде закона тебя, каналья, замучу!

— Не скажу, — едва прошипел, сокрушаясь костьми под коленом Ахиллы, Омнепотенский.

Порохонцев и Дарьянов старались унимать Ахиллу и убеждениями, и силой, но дьякон отмахивал их от себя, как мух, и, все крепче надавливая Варнаву, назначил ему еще всего три минуты жить, если он не сделает сознанья.

Варнава посинел и закусил зубами язык. Еще минута и уголовное дело было бы готово как следует, но, к счастью, Дарьянов закричал Ахилле:

— Он не виноват! Пустите, — не виноват он!

— Кто же виноват? — дьякон метнулся назад и, выпустив Варнаву, искал, сверкая глазами, виновного. Ахилла был в полном бешенстве. Указать ему на кого бы то ни было в эту минуту значило погубить и его, и того, на кого бы было указано.

— Это надо разузнать. — Это еще пока неизвестно.

Ахилла тотчас же обернулся назад и снова взялся за Варнаву.

— Боже мой, да за что вы меня душите? — заплакал навзрыд учитель. — Ведите меня в суд, если я в чем виноват. Я ничего не знаю.

— Божись! — ревел, встряхивая его за ворот, Ахилла.

— Ей-Богу, не знаю… Вы сами…

— Божись: издохнуть мне без покаяния!

— Издохнуть мне без покаяния, — повторил Варнава и опять заговорил:

— Вы сами столько ж…

— Говори: лопни моя утроба!

— Да постойте, он что-то хочет сказать! — что вы хотите сказать, Варнава Васильич?

— Я говорю, что он… Ахилла Андреич… сам столько ж знает.

— Врешь, — крикнул дьякон. — Я ничего не знаю.

— А вы вспомните лампопό?

Ахилла вдруг выпустил Варнаву и, ударив себя в лоб, вскричал:

— Да! Да! Да! — Термосёс!

— Он? — отнеслись к Варнаве городничий и Дарьянов.

Учитель пожал плечами и проговорил:

— Уж наверно, если на пытке не сказал, так по дипломатии не скажу.

— Говори скорей сам, дьякон; что же там такое было у вас? Советовал что ли что Термосёсов, или научал?

— Да… бяху пето сие, — отвечал в раздумье Ахилла.

Дарьянов и городничий так и всплеснули руками.

— Что же ты молчал до сих пор! — вскричал Порохонцев. — Чего не предупредил?

— Да… я думал это так.

— Тпфу! — Дарьянов плюнул и, хлопнув себя по бокам руками, сказал:

— Вот вам и знайте наших! Один думает, что доносы «так» пишут, а другой от великой честности подлеца бережет.

— И все это кстати, и всему этому так надлежит, — проговорил вдруг неожиданно голос Туберозова.

Присутствующие оглянулись и увидали, что протопоп стоял у окна, облокотившись на палку, и, очевидно, слышал весь разговор, который происходил в комнате.

— Дай мне, дьякон, эту бумагу! — приказал он Ахилле и, пробежав ее тихо, передал городничему и сказал:

— Не спорьте и не пререкайтесь: всего этого я хотел и всему этому надлежало быть.

— Иди, — отнесся он к Порохонцеву, — и делай, не конфузясь, что тебе велено. — Я давно знал, что сего не миную.

С этим Туберозов тихо отошел от окна и пошел к своему дому.

Не успел он сделать десяти шагов, как его быстро догнали Дарьянов и Ахилла; молча они схватили старика под руки, поцаловали эти руки и повели к его дому.

И Дарьянов, и Ахилла тихо плакали, протопоп молчал.

У своей калитки Туберозов крепко сжал руку Дарьянова и прошептал:

— Видишь, сынку, говорил я тебе, не будут надо мною смеяться, и вот так и учредил, что обо мне удобнее будет плакать. «Опасное положение» отныне в союзе со мною.

— Батя! — вмешался, расслышав последние слова, Ахилла. — Если что опасно, — скажи мне: их двое приехало, а я весь город соберу и…

Но Савелий живо прекратил речь дьякона, положив на уста его палец, и кротко сказал ему:

— Не читал разве ты писанного, что без воли Его ничего не сотворится? Не вынимай меча, да не мечом и погибнешь.

Городничий прислал Туберозову сообщить, что он может оставаться дома до самого вечера и поедет, когда уж стемнеет.

— Да; во тьме это лучше, — отвечал старик и, послав Порохонцеву свою душевную благодарность, заперся дома с женою и наказал, чтобы его никто не беспокоил.