Валяев ужал губы. Хмыкнул.

Да и какому судье ляжет к душе, начни все на суде обращаться не к нему, к судье, а к заседателям?

– А дело, – продолжал свидетель, – сплелось так... Вызвал нас главный. «Посылаю на разгрузку цемента». Всё честь по чести объяснил, по каковским это правилам вести выгрузку этой заразы. Ну, поехали мы на станцию... Ну, контрольности вокруг никакой... Бесхозные казаки ... Всяк сам себе атаманок... Ну, заскочили в одну «Улыбаловку», керосиновую лавку. В другую... Крепостно подгорячились... «Мелкобуржуазная стихия» чувствительно подкосила нас, и к вагону мы уже добирались на бровях. Упокойный Петро первым докружил вросхмель до вагона. Взлез по лесенке на борт. Свесился, потрогал рукой цемент. А я вам доложу... В открытых полувагонах цемент чуток поливают. Подхватывается такая корочка. И цемент в дороге ветром не выдувает. На пробу пошлёпал, значится, он эту корочку. Твердоватая! Он и загорлань:

«Ну вы, нанизу! Шелупонь косопузая! Спорим!.. Ибэдэшники[18] разнесчастные! Скидывайсь по рваному да намётом гонить гонца в ближнюю „Улыбаловку“. На спор пройду по цементу! Пройду посредь вагона от этого до дальнего от меня угла и сяду на борт. Там и приму от вас, аликов[19] во кресте и в законе, добытый спором шкалик грудного молока!»

Промеж себя грудным молоком или тёщиной смесью мы прозываем водку.

Не успели мы сдёрнуть дурачишку с верхотуры...

Я, самый высокий, словчился схватить его за ногу. Да лишь один сапог остался у меня в руках от страдалика... Переломился, перетёк он через борт и вниз головой вальнулся в цемент. В мгновение ухнул на дно!.. Цементом и захлебнись...

– Почему же вы на первом слушании так прямо про всё про это не рассказали? – осерчал Валяев.

– А убоялись, что и нам падёт на орехи. Думали, всё тихо-мирно само сядет на тормозах.

– Хороши тормоза! – сорванно выкрикнул Валяев и кажет свирепыми глазами на инженера с двумя милиционерами по бокам. – Хорошо, что мы тут!.. Хорошо, что не поторопились. А то б что было?

В суде отпустили инженера из-под стражи.

Михаил жадно наблюдал, с каким счастьем ринулся тот за своими вещами в милицию, где сидел в предварительном заключении. Видел в окошко, с каким счастьем выскочил тот из милиции со своим тощим свертком. С каким счастьем кинулся за угол. Домой.

Бежал инженер к трём малым детям, к больной жене.

У Михаила защипало в глазах.

Запечалился.

– Нуну, – свойски подтолкнул его в локоть Валяев. – Не надо лирики. Плоды своего труда надлежит принимать без восторга... А я вам, дорогие мои заседателики, покаюсь как на духу. Думал, буду нынче вас казнить, а приходится от всего сердца благодарить, звоночки вы мои чистые! Да, да! Вы у меня вроде звоночков. Если я что не так, если я куда не туда заскочил, вы мне диньдиньдинь! Стой! Подумай хорошенечко! И я думаю, кудрявый пеликан, – со смешком провёл рукой по лысой, как гиря, голове. – У нас на дню по вороху дел. Во всяком доскребись до малой малости. Права на ошибку не дано... Спасибо вам, что сегодня всё так кончилось. А выйди по-моему – мне б и минус... Жиирный... Эгэгэгээ...

Михаил не мог понять, говорил Валяев всерьёз или насмехался над заседательской братией. И издёвка, и зависть, и вина, и покаяние, и отступная насмешка – всё свертелось в лукавом валяевском голосе.

Но что именно было на поверку?

Михаил не доискивался.

Давно уже не видимый инженер всё бежал перед глазами, и валяевский пустячий трёп лился мимо Михаилова внимания, без удержу спешно лился, как вода из сломанного ржавого крана.

– Года... Живость, изворотливость ума уже не те... – всё барахтался в словесной паутине Валяев.

«Или у него несварение? – думал Михаил. – Будет ли когда конец этому словесному поносу?»

– Как хорошо, – всё не отпускал сподручных Валяев, – что к нам пристёгивают толковых заседателей... Один Колокольчиков... Ещё будь у Михал Иваныча фамилия Бубенчиков, был бы комплект звоночков... Расфонтанился что-то я сегодня... У вас, Михал Ваныч, если фамилия не совсем подходит для данного случая, так зато имяотчество самые к месту. На Руси как зовут медведя? Лапистый зверь, лесник, ломака, косолапый, косматый, космач, мохнатый, мохнач, лешак, лесной чёрт, сморгонский студент, мишка, лесной архимандрит, мишук, потапыч, костоправ, Топтыгин Михайло Иваныч, просто Михайло Иваныч. Слышите, Михайло Иваныч! Как и вас. Ой, и не зря вас так зовут. Как на что навалитесь – трещи всё по швам, покуда не будет по-вашему! Да знаете ли вы, что за всю историю нашего суда по светлой милости таких заседателей, как вы, лопнуло десять уже дел? Сначала заседатели добивались, что дело откидывалось на дополнительное расследование, после чего и вовсе сворачивалось изза невиновности подсудимого. Вот и у меня первое дело уехало в отставку. По вашей милости. И прекрасно! Спасибо, Михайло Иваныч, что не дали власти ошибке! – и Валяев благодарно понёс руку Михаилу.

Рассказывал мне всё это Михаил с пятого на десятое.

Так, между делом.

Пожаловался:

– Это заседательство полздоровья у меня вырежет... И пускай режет! Абы почаще видеть, как уходит из суда человек с восстановленным дочиста добрым именем... Когда я смотрел, как бежал инженер домой – слёзы выдавило у меня из души... Чтой-то слаб я стал... Иля старею?..

Я замахала на него руками:

– Нуу, наскажешь... Только запечатал тридцать третий годок! Сверстник Иисуса Христа. Самолучшие молодущие годы! Ты послушай, что я даве выписала из клюевской библиотечной книжки:

– Ну во-от, – смешался Михаил, – дожил. Заговорила жона со мной стишатами.

– А что, тебе одному можно? Тебе ль тоску в душе вязать?

Кончила я на бегах, или, как тогда говорили, ускоренным методом восьминарию (шутейно я так величала восьмилетку), сватают вести русский язык узбекским детишкам.

Я вроде того и не против, раз на вязанье будет выпадать просторное время.

Устроили мне экзамен на учительку.

Был диктант в двести слов.

Про обезьяну.

Ну, я и перестарайся. Такую оплошку дала – ты хошь этого? – три ошибки смастрячила!

Казалось, в русском я смыслю, как коза в лентах. Но в учителя-культармейцы меня таки взяли.

Правда, не к детишкам.

В школе взрослых повышенного типа дали группу отстающих малограмотных.

Проверяешь в первые дни диктанты – рядом раскрытая книжка. Не уверена где, краешком глаза подглядишь.

А стыдно что!

«Нет, девонька, подглядки не красивят тебя. Прежде чем учить других, выучись сама. Докажи себе, что ты что-то да можешь».

Со всей злостью навалилась я на грамматику. Пыхтела, пыхтела, пыхтела... Наловчилась-таки без ошибок писать проверочные, раз в четверть, диктанты для культармейцев.

А там пошла, пошла ладком Анна наша Фёдоровна.

Про праздники стала узнавать по грамотам да благодарностям.

У меня их с полкило набежало.