Говорят:
– Не хочешь писать, значит, ты несознательная. А какому передовику-стахановцу нужна несознательная жена? Ни-ка-кому! Не напишешь, лишим мужа почётного звания стахановца.
Докладаю Мише эту бредовину.
Не дослухал – пихает почётное то званье в карман и по начальству. Шлёп той бумаженцией по столу:
– Забирайте своё почётное. Я свою „несознательную“ жону не сменяю на вашу распочётную да рассознательную бумажку. Ухожу от вас. Через дорогу возьмут в работу.
А его тут же взяли в работу. От стола не успел отойти. То-олько цо-оп за шиворот:
– И ты несознательный? Наш стахановец несознательный? Звание стахановца тебе пустой звук? В ударном темпе станешь у нас сознательный! Ахнуть не успеешь... Через минуту у нас дозреешь! И лично тоже напишешь статью про весёлую свою счастливую советскую жизнь!
– Тольке осталось разбежаться!
– Так вот и разбегайся. Не то как слепых котят выкинем обоих из вечерней школы. Тебе такую статью в трудовую врисуем, что тебя не только через дорогу – в золотари нигде не возьмут. Или штрафом раздавим. За год не отработаешь!
– А жить на что? А детишков на что питать?
– И мы про то же. – И пододвигают пустой грязно-серый листок. – И чем быстрей начнёшь царапать, тем лучше. Время работает пока на тебя. Минута на отходе...
Так мы с Мишей сходили в „писательки“...
...Множенькое вспоминается...
Через две странички карточка Миши моего, статеечка „Безрадостное детство“.
Это мне он Миша. А в журнальчике напечатано всё так строго:
„М. Блинов, штукатур-стахановец 3-го строй-участка“.
И та самая статеечка:
В 1914 году отца моего взяли на войну. У нас осталась большая семья, 11 человек старых и малых. Мне было всего семь лет, я являлся самым старшим из детей. Трудно нам пришлось жить. Мама, дедушка и я пахали землю допотопной сохой, которую еле тащила лошадь. Работали с раннего утра до поздней ночи; того горя я вовек не забуду. Конечно, мне не пришлось учиться в школе, прошли мои юные годы без радости. Мы не имели ни праздников, ни дней отдыха, а отдыхали тогда, когда плохая погода не давала возможности работать в поле.
Только после Октябрьской революции жизнь стала веселей. Теперь и я ликвидирую свою малограмотность.
Старательно учился Миша по вечерам. А днём учил сам.
Штукатур он был мастероватой. В каждом пальчике по таланту жило.
Говорит ему начальство:
– Мало, Михаил Иванович, самому знатно работать. Надо ещё и всех вокруг научить так же знатно работать. Вот как будет настояще по-стахановски!
Миша мой на слово скор.
– А разве я против?
И стали ему на выучку засылать новичков. Один за одним, один за одним. Колесом.
Вчера человек от сохи отпал. Сегодня на соколок дерёт глаза. Что за диковина?
Поскребёт Михаил затылок, в веселости вздохнёт, ободряюще тронет мужика за плечо.
– Не бойсь, не Боги горшки лепят. Попервах ты в оба смотри, что да как я делаю да на ум себе клади. Припасай.
Горячий в работе, Михаил рвёт с огня, гонит свои стахановские квадраты и науку новичкам подаёт.
Новички...
У этого горбатый угол. У того стена пупом. У третьего буграми. У четвёртого раствор всё валится на голову, хоть и трудолюбиво кидает на потолок.
Каждому поясни, по сотне раз покажи. А лучше всего сделай вместе – всему ясный дай толк.
И трудно было, и радостно.
Многих вывел Михаил к своему ремеслу.
Кругом моему Иванычу уважительность, почёт. Хоть в рамку его да в красный угол вместо иконы...
Это уже так: хороший человек везде надобен.
Выбрали Михаила в народные заседатели.
Однажды вертается с суда чуть не в слезах. Всего трясёт.
– Не могу, не могу, Нюра! Как безвинного подводить под срок? Как верить этим?..
Помогаю ему снять пиджак, ласково выспрашиваю:
– Что за безвинный? Кто эти? Собери себя. Выскажи по порядку.
Раз по разу сажает кулачиной в кулак.
– Эх, Нюра, какой в леших порядок! Тут навыворот всё. Сплошной беспорядок! Тут... значит... Такой тут оборот... Заводу пришёл цемент. Главный заводской инженер отряжает на станцию бригаду... На выгрузку. Уж как у них там что шло, только ни граммочки не сгрузили. Зато один из бригады захлебнулся цементом. Страшная смерть... Мне в этой смерти ничего не ясно. А Валяеву, судье, всё ясно. Скоренько отыскал он в своей в уголовной книжонке статью, скоренько нашёл, кому припаять ту статью. Инженер, оказывается, кругом виноват! Бригада волком смотрит на инженера, мёртво упёрлась на своём: инженер нас не проинструктировал насчёт правилов выгрузки. Судья и а-а-ап: преступная халатность налицо! Инженер твердит: объяснял я им всё! А где в том их расписка? Нет расписки. И в мыслях не было взять. Нечем инженеру крыть... А я ему верю. У него глаза ясные... Такие глаза не врут! И не к душе мне эта бригада. Я, может, в такое зло на неё не взъехал, если б не-е... Иду в суде по коридору, иду на заседание на своё. Ан эти архаровцы в кучку овцами столклись. Шепчутся."...Ну, охломоны, все всё усекли? Никаких антимоний! Бьём в один гвоздь, понятно?! Про грудное молоко – могила!»
Что за грудное молоко? Про что именно они уговаривались молчать?
На суде каждый автоматом молотил одно и то же. Слово в слово.
Чую, навыкладку плутуют мужики. А не ухватишь.
Раскипелся я и ляпни:
– А как насчёт грудного молочка?
Весело переглянулись прокурор с судьёй.
В зале вспорхнул хохоток.
Дядя достань воробушка, к кому я лез с вопросом, картинно охлопал свою грудь аршин на аршин и сбавил голосу. Будто то, что собирался сказать, он не хотел, чтоб слышал кто другой, сдавленно прошипел мне:
– Я глубоко извиняюсь за пролетарскую откровенность. Не знаю, как лично вы, товарищ народный заседатель, а я бычок яловый.
Конечно, и я, и Колокольчиков, второй заседатель, наотмашь запротестовали против судьи.
Валяев и всплыви на дыбки:
– Пожалуйста, ваше право. Только и я своё не отпущу. Подам прокурору своё особое мнение. Тоже мне нештатные защитнички!
– Как можно, – ответ кладу, – успроваживать человека за решётку? Вина ж в полном количестве не доказана! Да, инженер бумажно не подтвердил, что инструктировал бригаду. Так и бригада в обратки кидается лише голенькими побрехушками. Это раз. Второе. Как один из этой тёмной шатии очутился в полувагоне с цементом? Сам ли он туда угодил иль по чьему-то горячему желанию? Третье. Почему труп не вскрывали? От одного ль цемента сгас человек?.. Не-е... Дело надо сшатнуть на дополнительное доследование. Учинить экспертизу.
– Голубчик! – взмолился Валяев. – Да в своём ли вы, извините, уме? Человек уже два месяца, – Валяев нервно хохотнул, – как переехал на кладбище, на этот «склад готовой продукции». А вы с экспертизой!
– Да! Живые не разбегаются петь правду. Так пускай её скажет мёртвый!
Вот так, вот в таких словах я и ахни Валяеву. Не я буду, ежель не доведу дело до дела. До ясности.
И довёл.
Раскапывали могилу. Открывали труп.
И при всём при том толокся Михаил. Норовил всё своими глазами увидеть, всё своими ушами услышать.
Не ждал, когда на блюдечке с голубой каёмочкой подадут дело на новое слушание.
И вот снова суд.
– Почему ваш покойный товарищ был пьян? – напрямо спросил Валяев первого свидетеля.
– Что вы говорите!? поразился свидетель-комедник, в бригаде самый мелкий ростом. – Может, «смерть наступила в результате вскрытия»? Лично все мы трое, ныне живущие, были, товарищ судья, не хваченные. А совсем наоборот даже. Были до смехоты все тверёзые, как колышки в плетне. А он... Одинцом... Оторвавшись от родного коллектива... У-у, неотпойный был пьянюга! Ну и... Верно говорят, всю правду о человеке узнаешь только после его смерти, – тихо, с укоризной покачал головой.
– А можь, хватит брёху?! сердито громыхнул в ответ на тот же вопрос самый большой изо всей троицы, тот, великанистый, что на первом суде над Михаилом шутки пробовал шутить. – Эсколь возможно жилы из души тянуть? Брёхом того, с кладбища, не подымешь. Так к чему ж ещё одного ни за что ни про что прятать за Можай? Сразу доложу. Тот, кладбищенский, не наш орденочек. Так что вы его нам не цепляйте. А дело было, – при этих словах он повернулся к Михаилу и кротко, повинно посмотрел ему долгим взглядом в глаза, – а дело, товарищ народный заседатель, было так...