Вскорости после свадьбы подвели Михаила под воинский всеобуч.

Отлучался всего на полтора каких месяца. Строго-настрого наказал дедьке Анике глядеть за мной.

У дедьки только и хлопот. Проснётся затемно, выберет мне в запас гулячую, свободную ложку понарядней и зараньше, пока у стола ещё никого нету, кличет:

– Нюронька! А поть-ко, поть-ко завтрикать-та. Поть-ко... А то Минька-та как нагрянет и ну с меня грозный спрос спрашивать: «А что ж ты тута за Нюронькой-та не ухаживал-та? А что ж ты не кормил-та нашу Нюроньку-та?»

Сплошь обсыпят, обсядут стол тринадцать душ. Только ложки гремят-сверкают молоньями. А я – не смею...

Вот убрали все борщ.

Мясо в общей чашке накрошено.

Дедька Аника стукнул ложкой по той чашке. Скомандовал:

– А ну таскай, кому что попадётся!

К середине стола, к чашке с мясом, со всех боков потянулись руки.

Исподлобья вижу: ложки сомкнулись над чашкой. Чашки совсем не видать уже, над ней словно цветок из расписных ложек.

Я взглядываю на эту живую чудную картинку, улыбаюсь про себя и... боюсь ложку поднять. Думаю, да как это я потащу то мясо, коль меж других не продёрну ложку свою к чашке? Даже сейчас руки трясутся, когда вспомню, как это мясо таскать.

Дедька Аника смотрит, смотрит да и положит мне сам кусоню мяса в ложку.

Я ещё больше не смею. Подумают, во прынцесса, во царевна-лебедь, всё выжидает, покуда ей положат. Сама, видите, не может...

Заявился Михаил. У дедьки радости ворох.

– Сдаю твою жону в полности-невредимости... Сам потчевал-та Нюроньку! Воот!..

На другой день израна – солнце уже отошло от земли локтя так на два – засобирались наши в храпы[16] за боровиками (боровик всем грибам генерал!) да за груздями.

Умывался Михаил. Я сливала ему.

– Возьмите и меня, – говорю. – Хоть на леса на ваши погляжу.

Михаил отцу:

– Тя-ать, можа, в нашу компанию впишем и Нюру? Уж больно жалобно просится.

Свёкор весь так и спёкся. Перестал обуваться. Примёр на том моменте, когда услышал мою просьбу: на весу держит за сапожные ушки выставленную ногу.

С минуту не мог никак слова вымолвить.

– Нюронька, – извинительный голос у свёкра так и вьётся птахой, – милушка, сирень ты моя духовитая! Да рази я тебе враг, супостатий какой? Где речь про тебя, я завсегдашно твою руку тяну. Повсегда всесогласный... Я со всей дорогой душой!.. Токо... А ну заблудишься? А ну заведё тебя дед леший куда в глухоманку к босому к старику?..

– К кому? К кому? – удивилась я.

– Босыми стариками у нас навеличивают медведушек, – пояснил Михаил.

– Медведушки у нас не с кошку. С избу! – стращал свёкор. – Идёшь лесом, а кустарики с корня повыдернуты. Косматый сергацкий барин грелся. Во-она как! Это мы с Минькой попадись ему, так он отвернётся, обхватит голову лапищами да в тоске в звериной и плюнет. Таких мешков с говном скоко перевидал он на своём веку! А вот совстреться ты с им, лесной архимандрит извнезапу и задумается кре-епенько. А плотно подумает-подумает медведкадумец и не упустит живую. Ну на кой нам такой уварок?! В жизни, Нюронька, всего хватишь... Крууто тут нам поддувало. Беды кульём валились... Поскупу жили-были... И голоду ухватили, и холоду... Мы никовда не шумели деньгами. Это уже при тебе единый разушко шумнули... С ярманки... Можь, при тебе побегим... Разбежимся жить в гору?.. А?.. А ты... Не-е! Нюронька, сладкая дочушка огнезарная, не входи во гнев. Не возьмём... Да без тебя, да без твоих кисеек всему нашему дому амбец. С рукой по миру лети!.. Уж ты лучше сиди вяжи. Оно всем нам будет и спокойней, и дороже.

Ну что тут скажешь?

Подкорилась я, бросила проситься.

На прощанье свёкрушка благодарно обогрел меня тёплым, детским взглядом, и подались наши мужики в лес.

А я со спицами села к окошку поджидать их.

Стаял уже день.

Солнце пало за толпу унылых толстых облаков – на ночь согнал ветер домой, к низу неба, – а наших всё нет.

Не накрыла ли беда там какая?

Нету моей моченьки сидеть выжидать. Спицы валятся из рук.

«Пойду... Пойду встрену...»

Откинула вязанье и только за калитку – про них речь, а они навстречь!

Весёлые. Видать, с прибытком.

Ну да. С прибытком.

Полный возок уже закрытых кадушек!

Грибы сразу же там, в лесной речонке, мыли. Солили. Пять насолили кадушек.

Составил их с возка Михаил. Потом подаёт мне ладненький такой бочоночек с мёдом и подольщается:

– Это тебе мой тёзка-косолапка, сам Михайло Иваныч передали.

– Спасибо тёзке и тем хозяевам, у кого укупили по дороге.

Хмыкнул Михаил, ничего не сказал.

Только обмахнулся, утёр пот со лба.

– Мда-а, – промолвил минуту упустя. – Чай с мёдом пить легко. Да никто не нанимает...

А привёз он мне ещё волоцких орехов-последушек. Сами выпали, последние: осень на дворе.

Даёт и со вздохом говорит:

– Вот, Нюра, ещё чего тебе в гостинец добрый медведка прислал.

– Ещё раз спасибо медведке.

– А мне?

– Прислал-то медведка!

– Прислать-то прислал. А лазил-та под деревьями я. По одному сбирал...

15

Какой ни желанной была я в Крюковке, а не случалось, пожалуй, и дня, чтоб не плакала я по дому по своему.

Сижу, слезокапая, жалуюсь про себя спицам.

Тащились какие-то первые только месяцы, как познала я чужую сторону.

Мне ж казалось, век я там маюсь. Ела меня поедом тоска по родимому дому. А пуще того тиранствовала надо мной, жгла душу платочная чахотка: не из чего стало вязать.

Пух, что был, весь вышел. Вчисте до нитоньки всё извязала. Без спиц же и день отжить невмоготу.

Забудешься, заглядишься на что... Вдруг начнёшь вязать.

Вяжешь не глядишь, вяжешь, а опустишь глаза – оторопь морозом душу осыпает. Руки хоть и крутятся, как при вязке, а в руках-то ровным счётом ничего. Два кулачка рядышком ходуном ходят впустую. Только постукивают кости пальцев друг об дружку.

Без вязанья померкли дни мои светлые, жизнь потеряла всякий интерес, всякую радостинку.

Может, это случайное совпадение, а может быть, и нет, только отнялись у меня ноги.

Лежу чурка чуркой с глазами.