– Была добрая, да вся вышла! – окрутела я.

Убрался с моего он духа на нолях.

Ишь, короед окаянный, утешил! Не какая там Гюрза Питоновна!.. А чтоб тебя бага-яга в ступе прокатила до самого до Саракташа!

На дворе уже рядилась весна.

Под окнами темнел грязный снег.

Я лежала с гриппом.

С вечера трудная была температура. Жар. К свету вроде помягчело.

Вижу: дверь под слабой пружиной приоткрылась на палец, ясно нарисовалась Пушкова лапка. Под её рывком дверь насилу подалась ещё. Неслышно, без звука серой лентой втёк отощалый гулливый коток наш.

Уже при солнце (полоска его отогревалась ещё живым вечорошним теплом на оконном боку печки) заявился рыцарь ночи со свидания с грязными ногами. Вытер об тряпку у порога, выгорбился в беге. Толкнулся в протянутую руку мою, трётся. Как же, соскучился за ночку...

Коты – ну хитрая что да ласковая публика. И умнющая же!

Потёрся с минуту какую, поворковал, будто просил прощения за шалые ночные вольности во дворе с блондинистой вавилонской блудницей Сонечкой Вовк (они «дружили домами»). И снова на улицу, к бедовой к соседушке Сонечке.

Только его и видали.

В марте и котов забота сушит...

Едва пропал с виду Пушок мой, слышу, стучат.

– Сынок, Сашоня, – отрываю парня от уроков; на высоких тонах он учил взубрятку какойто стишок. – Сынок! Глянь-ка, кому это мы край спонадобились там.

Саша живой ногой обернулся в момент.

– Ма, – шепчет, – Два Удара – Восемь Дыр пришёл. Не отворять? А?

– Раз нагрянул, пускай.

А сама думаю: «Какое движение... Один жених на двор, другой со двора. Везетень весь день! Весна что значит...»

Комната враз стала тесной, зябкой, как только усунулся горой этот старый бабский угодник.

Не успел ноги за порог занести, уже лыбится. С такого с дурака много масла не выбьешь.

Молчаком пихнул кепку под мышку, одавил ладонью остатние сивые уже кудерюшки над ушами-лопушками, прикачнулся к дверному косяку.

Стоит себе полыхает радостью на все боки.

– Здравствуй, хозяюшка! – горлопанит. – Жива ли ваша хата? Здоровы ли пироги?

И потише:

– Низкий поклон вашей большой пригожести...

Проговорил он это вроде как не без смущения. Потупился.

Приветом своим распотешил меня этот слонушка.

Но виду я никакого не подаю. Знай, баба, свои спицы да смалчивай!

Лежу не улыбнусь в ответ. Выжидаю. Хочу поймать, а куда это гужеед гнёт?

А может, думаю, он и выронил по ветхости лет из памяти, за каким кляпом залетал сюда давеча? Ему что, сказал – слово улетело, взабылось...

Ан нет!

То да сё да и – ну тишкину мать! – опять за своё романсьё. Руки в боки. Вытянул в изгибе шею.

Наладился петь!

Я всё помалкиваю.

Бросил он гудеть. Сронил руки с боков.

– Невжель за зиму не извелись? Удобствия какие? Дрова руби. Печку топи. Воду таскай... Да я б вам, Анна вы жизточка моя Фёдоровна, за радость всё то делал бы сам. Не бойтесь, толстой моей шее вовек избою не будет. А потом... Какой-никакойский ребятишкам родитель. Ну на что нам в прятки играть? Ну что бы да нам не дышать в одну сторону? Ну что бы да нам не подпароваться? Может, в согласие войдете? А?

Покачала я головой. Вздохнула...

Наладилась было ответить, да рта не успела открыть, как лицо у него взялось румянцем. Посыпал словами, что горохом твоим:

– Ежли отказывать, так вы уж, подайте милость, почём зря не спешите. Не имеете на то полного правия. Не смотрите, что я страшон, как три войны и все мировые... Знаю, не по товару я купец. Всё одно поначалу проколупали б, кто я, какой я...

«Яснее ясного, – смеюсь в душе, – первый парень. Первый парень на деревне, да в деревне один дом. Только не везёт. На товар лежалый наскочил купец неженатый. Пара не пара, марьяж дорогой...»

– Скатайте, – далей накручивает своё, – в Саракташ. Я не чужедалец какой. Знаете ж, из Саракташа. Не стебанутый какой там... Доподробно поспрошайте соседев. А там и кладите отказ... Голубок птица. Петух тоже птица. А любовь какая у них? Сами, прошу за петуха извинения, в курсе дела. Про себя только скажу, не кочетиного я семени. Не робейте за меня идти. Оно, как говорят старики, главно дело не робь: греха на? волос не будет... Морщитесь... Не нравлюсь, надо быть... Ну... Чего его некаться? Наврозь нам нельзя. У нас же одна линия! На обоих беды верхом круто катались!.. Мы ж... Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а однокручинники, однополозники. Ну?.. Красоту на сберкнижку не положишь. А привыкнуть к человеку ещё даже как можно! Сойтись для началки токо... Счалиться б... А там, ластушка, заживём однем углом. Смилу?емся!

Ну озадачил, будто поленом в лоб. Вот блин ты сухой-немазаный!

Вздохнула я ещё шумней, надёрнула на себя вид безразличный и вместе с тем скорбный да и докладаю:

– А, отголубила я своё, раздобруша... Не надышу много... Не жиличка я на этом свете уже.

– А что так?

– А туберкулёзница я.

– Ну и что ж, что туберкулёзница! – обрадовался он и смотрит на меня именинником. – Я сам туберкулёзник!

Вот те номер!

– А на что ж нам тогда, соколок, два таких хороша? свивать в одно? Гнилое гнёздушко погибелью венчано.

– Наоборот! – громыхает на басах. – Лучше вдвоём!.. Вместях! Лучше вместе два таких хороша против двух плоха поврозь! Подврозь нам никак не годится! А потом, я-то, едри-копалки, туберкулёзник, ей-пра, бывший. Меня выходили. По такой лавочке завелась у меня прорва знакомых врачей. Хошь, сей же час повезу по ним. Брешут, вызволят и тебя! Да я до Москвы добегу! На ладонках вот на этих снесу в саму свет Москву, чистая ты тропиночка моя утренняя! Дохилеем союзом до ста лет и не охнем!

– Поздно, голубочек... Уже, – пускаю во все повода, накручиваю, – третья стадия. Лечению не принадлежу...

Дала я веру напридуманному горю своему, затужила-пригорюнилась да как навсправде зареву белугой: жалко себя стало.

Сашоня мой тоже ударился в слезы. Хлынули в три ручья. Подбежал к койке, жмётся мокрой щёчкой к руке к моей.

– Ма! А я не пойду с тобой взамуж!.. Ну, айда не пойдём! А?

Я и не сбиралась.

Верной была женой и по смерти буду верной вдовой.

21

– Ну и стопроцентная кулёма! Не верная вдова, а непроходимая баба-дура! – выпевала мне по-свойски Лушка моя Радушина.

– Я, Луша, клятву не умею рушить...

– А! Клятва-молятва!.. Ну, знаешь, это слова... Сказки Венского леса! А всё счастье не в клятве. Только ну саксаульная глупыня не меняет линию. Главно в жизни, это как карты ляжут... А карты к тебе с добром. А ты к картам своим багажником. Ну не бабахнутая? С твоей жа собачкиной верности масло не падёт на хлеб. Мёду, что тоже, будь покойна, не опиться. А выпорхни замуж вповтор, так за мужниной за спиной всякая бедушка обтекала бы тебя, как ласковая водичка камень. Жила б себе кум королю. Не таскала б на базар последний, с головы, платок...

А и вправде было такое.

Это уже под самый под венец войны.

Снег сбежал со взлобков. А холода ещё крепенько так стояли.

Связала я себе тёплую серую пуховку. Повязала в первый раз, да не возрадовалась обнове. Совестно стало что-то перед самой собою.

– Что ж ты это, девонька, – корю себя в зеркале, – прикоролевилась, словно семнадцатка? В доме ж у тебя харчу – мышам нечем разговеться!

Плохо что было тогда с продуктами. На троих давали мне на месяц всё про всё девять кил муки.

Шатнулась я в Оренбург. Повезла обнову на продажь.

А снять с головы побоялась. Понесёшь в узелке, так какой чертяка ещё и выхватит у деревенской раззявы. Прощай тогда пуховка! А с головы сорвать не всяк крадун допетрит да и не посмеет. А потом, думаю, пускай напоследке побудет моя головушка в тепле. Это не во вред ей.