- Вы меня как-то в последние дни избегаете, Ной Янович... И это весьма печально.
Кто же прячется в туалете? А под солярами зачем целый день сидеть? Дни-то еще погожие...
- Имшш... мшш...
- Да не шипите вы. Я понимаю: вися в воздухе, отвечать не очень-то удобно. Но что поделаешь. Сами виноваты.
- Эмм... ффсс...
- Да вы и не говорите ничего. Вы, Ной Янович, только головкой вашей рахитической в ответ на вопросы мои кивайте: да или нет. Вопросы-то давно назрели. Итак, вопрос первый: вы в последние дни много общались с этим отвратительным изготовителем ядов, с Воротынцевым. В палату инсулиновую зачем-то заскакивали.
Он что, собирался и через вас какие-то писульки на волю передать? Да или нет?
Ной Янович, только что готовившийся дурашливо, может, даже на коленях, выпрашивать витамины, молчал, голову держал ровно и прямо.
- Так. Ясно. Перехватим покруче.
Хосяк, одной рукой свободно удерживавший Ноя за шкирку, поднял его к самому своему лицу:
- Я тебя сейчас вверх ногами у себя в кабинете подвешу. И лекарства вводить буду. Знаешь, куда? У тебя что в трусах, гнида? А в карманах? Ну, говори:
передавал Воротынцев что-то за стены больницы? Кивком: да или нет?
Ной Янович продолжал вылупленными глазами бессмысленно и тускло глядеть мимо Хосяка, глядеть в одному ему видную вечность.
- Ну, тогда все. Зажился ты на этом свете. Помрешь, а с нас никто и не спросит.
Возраст! Тебе лет сколько? Девяносто с хвостиком. Воротынцеву пятьдесят было. А помер, бедняга, без звука. Он ведь тоже, дурачок, не все понимал...
Академ в руках у Хосяка дернулся, попытался что-то крикнуть.
- Да не хрипи ты, Ной Янович, сделай милость! Все равно ведь никто не услышит. А услышит... Защитников у тебя тут нет. Кроме меня, конечно, кроме меня. А то ведь, не дай Бог, Полкаш с Цыганом про художества твои узнают. Что тогда? Они ведь очень неинтеллигентные люди. Очень!
Хосяк еще на сантиметр приблизил к себе Академову мордашку. И тот, не выдержав концентрированного и направленного взгляда, прикрыл наконец веками слезящиеся, в желтых пятнышках глаза, как бы давая понять: он ответит.
- Так-то лучше. Ну-с, стало быть, еще один вопрос. Последний. Но по существу. Вы жить хотите? Отвечайте, и кончим разговор.
Ной Янович привык жить. Привычка эта была крепкой, была неизбывной. Вопрос Хосяка был дурацкий. И сам Хосяк, по мнению Ноя Яновича, был круглый дурак, имбецил. Кто же спрашивает о жизни? Но на всякий случай, чтобы больше этого кретина не сердить, Ной Янович бешено закивал вверх-вниз головой: да-да-да!
- Ну, тогда шагом марш ко мне в кабинет! Остальное там договорим.
Хосяк легонько опустил безвесное тельце на пол, при этом тельце в воздухе изящно развернул, задав ему нужные направление и скорость.
Ной Янович упал на четвереньки и сначала так, на четвереньках, на второй этаж и побежал. При этом он даже тихо порскнул от смеха, так это новое положение ему понравилось. Но потом, вспомнив о зловредном шутнике, оставшемся у него за спиной, быстро встал на ноги и степенно, как ему казалось, соблюдая достоинство, присущее всем докторам наук, - засеменил наверх.
А наверху приняла его в объятия Калерия.
- Раздевайтесь, Ной Янович.
- Чего, чего это! Я здоров... здоров... Мочусь хорошо! Сахар в порядке!
- Так Афанасий Нилыч велел. Да вот он и сам идет.
- Что ты с этой гнидой разговариваешь! Ишь, моду взяла! Готовь серу!
- Нет! - не закричал даже - завизжал Академ, которому лет пятнадцать назад серу в наказание уже вводили. - Нет! - он кинулся к Калерии, как обезьянка, прижался к ее ногам, лизнул языком пахучий подол белого халатика.
- Ну, Ной Янович! Не надо, успокойтесь! Афанасий Нилыч пошутил.
- Нет-нет-нет-нет!
- Тогда снова вопрос. - Хосяк взъерошил пальцами непослушную свою шевелюру. - Черт с ним, со всем тем хламом, что у вас в карманах болтается. И с тем, что вы в трусы зашили. Оставьте себе на память. Воротынцеву никакие листы больше не нужны. А нам не в историю же болезни бумажки эти подшивать! Вас мы сейчас отпустим. Да и я хотел всего только по попке вас за одно дельце отшлепать.
- По поп... По поп...
- Да, да, по попке! Подглядывать нехорошо, Ной Янович!
Ной Янович, который действительно не далее как вчера вечером подглядывал за Калерией и Хосяком, устроившимися в кабинете последнего, заполыхал густым коричневым румянцем.
- Очень, очень нехорошо.
- Я не бу... не бу... боль... - Ной Янович потупился.
- Ну, прощаю вам. Я ведь добрый. Всех прощаю, потому как что с вас возьмешь? Да вот и Серов этот, тоже хорош гусь! Убежал и пакет наш увез. Он-то, может, случайно увез, а мы теперь мучайся! А вы ведь в палату к нему заходили. Сидели даже у него на кровати не раз. Знаем, знаем. Мы, конечно, не думаем, что это вы ему пакетик взять подсказали, да заодно и бежать помогли...
- Ни-ни-ни...
- Но ведь когда он, симулянт, лежал с закрытыми глазами, делая вид, что от шока отходит, вы-то, конечно, его вещички слегка перерыли? Да и под матрац наверняка слазили. Так ведь?
- Под матрац - ни-ни! Я только подушечку! Подушечку шевельнул! Простынку приподнял только...
- Ну, а там конвертик лежал или пакетик. Так? А на нем значилось: в Прокуратуру Российской Федерации...
- Ни-ни-ни! Какая прокуратура! Какая! Я прокуратуру в руки бы не взял!
- Ну так, значит, частному лицу...
- Цастному, цастному!
- Ну, а раз частному, - стало быть, вам и бояться нечего. Стало быть, и сдавать вас в прокуратуру никто не станет.
- Не ста... не ста... не ста...
- Ну, а адресок-то у этого частного лица в Новороссийске или в Харькове?
- Какой Хайков? Москва! Москва!
- Ну, так вы мне на бумажке его и нарисуйте. Память-то у вас ого-го! Марра помните? То-то. Я вас с Калерией Львовной оставлю, вы ей и нарисуете. И никакой серы! Да, кстати. Серов этот к вам неплохо относился, вы с ним вроде как друзья были. А?
- Друззя-друззя-друззя...
- Ага. Ну и сказал он, наверное, где в Москве живет, да где дачка у него?
- Сказай, сказай! Не мне, Воротынцеву сказай... А я подслушал. Нехорошо, нехо...
- Ну, один раз, может, оно и ничего, подслушать. Да и подсмотреть тоже. А?
Только вот чего я не пойму. Вы ведь уже старик дряхлый. Зачем вы за мной и Калерией Львовной подсматриваете? Неужели все еще удовольствие получаете?
- Получа... получа...
- Хорошо. Учтем. Доставим вам такое удовольствие еще разок. Завтра в машине с нами проехаться не хотите ли? Мы ведь с вами тоже теперь друзья?
- Хоти-хоти-хоти...
*** Серов сидел на паперти близ Лавры, ждал Колпака. Тот запаздывал. Утро сияло томное, туманное, молочное. Серов после вчерашнего скандала в дискотеке чувствовал себя на удивление собранно и уверенно, манера поведения Колпака ему неожиданно понравилась, и хотя поначалу было тяжко и стыдно смотреть на вывернутое наружу чужое нутро, он решил при случае действовать сходным образом.
"При юродствовании христианская святость прикидывается не только безумной, но даже и безнравственной"... Попирая тщеславие... Да, именно попирая тщеславие действует Колпак. А цель? Цель ближайшая - поношение от людей... Да, поношение... А при поношении что происходит? То и происходит! Выявление противоречия между глубинной православной правдой и гадким, да к тому ж и поверхностным здравым смыслом происходит! Потому-то жизнь юрода и есть непрерывный перескок да качанье: от спасения нравственного к безнравственному глумлению над ним! - размышлял про себя Серов. - Посмеяние миру, посмеяние миру несем! И уж в дальнейшем не мир над нами ругается - мы над ним! Да, так! Ведь вся та неправда, которая царит и в мире, и в России, требует исправления, требует корректировки христианской совестью... Потому-то юродивые так на Руси и ценились. Но то давно было. А теперь... Теперь надо... Надо на дачу... На дачу надо... При чем здесь дача?" - поперхнулся он про себя непонятно откуда просочившимся в мозг словечком...